Антропософия - Антропософияhttp://anthroposophy.ru/index.php?go=Pages&in=view&id=534 |
Распечатать |
Сегодня мы укажем на некоторые переживания душевной жизни, которые при самонаблюдении могут принести нам то, что в них — подобно своего рода зарницам жизни — обнаружится персональная карма, личная судьба. Когда мы с более или менее поверхностным самонаблюдением подступаем к нашей душевной жизни, тогда мы прежде всего имеем следующее впечатление: в этой душевной жизни ясными и отчетливыми являются (так что мы при этом находимся в совершенно бодрствующем состоянии) только впечатления внешних чувств и еще те мысли, которые мы себе делаем об этих чувственных впечатлениях. Впечатлениями внешних чувств и мыслями, которые мы о них себе делаем, собственно, исчерпывается то, в чем мы при обыкновенном сознании оказываемся вполне бодрствующими. Кроме этой мыслительной жизни и жизни чувственных впечатлений, чувственных восприятий мы имеем затем также нашу жизнь чувствований. Однако вспомните, — какой неопределенно текучей является эта жизнь чувствований, и насколько мало ясными для себя и мало бодрствующими мы имеем самих себя в этой жизни чувствований. И кто может непредвзято сравнивать между собой различные факты жизни, тот должен будет сказать себе: когда я обращаюсь к своим чувствованиям, то по сравнению с мыслями как здесь все неопределенно. Конечно, жизнь чувствований человеку ближе, чем мыслительная жизнь, хотя протекает она неопределенным образом, а также, скажу я, те требования, которые к ней предъявляются, тоже не отличаются определенностью. В отношении наших мыслей нам не так–то легко любым образом отклонить мысли другого человека, если мы хотим относительно чего–либо составить себе истинные мысли. Тут мы несем в себе следующее неопределенное ощущение: наши мысли, наши впечатления внешних чувств должны были бы совпадать с таковыми других людей. Наоборот, мы даже придаем себе безусловное право переживать чувствования интимным, личным образом. И сравнивая наши чувствования с нашими сновидениями, мы можем сказать: конечно, сновидения вздымаются из ночной жизни, тогда как чувствования приходят из глубин души во время дневной жизни, — однако, наши чувствования, собственно, столь же неопределены, как и сновидения с их образами. И кто тут действительно хорошо сравнит вступившие в его сознание сновидения со своими чувствованиями, тот уже ощутит, что эти сновидения, собственно, всплывают в нас как нечто неопределенное подобно нашим чувствованиям. Так что мы можем сказать следующее. Мы бодрствуем, собственно, только в наших впечатлениях внешних чувств и в наших мыслях, в то время как в наших чувствованиях мы являемся сновидцами также и тогда, когда мы бодрствуем. Чувствования делают нас сновидцами также и во время обыкновенной бодрствующей жизни.
Теперь наша воля! Что же мы имеем в сознании о чем–либо, когда мы говорим: я хочу этого!? Если я хочу что–то взять, то я имею сперва представление: я хочу вот это взять; затем это представление полностью погружается в подсознание, и я в обыкновенном сознании ничего не знаю о том, как в мои нервы, в мускулы, даже в кости вступает то, что заключено в «я хочу». Когда я представляю себе,—я хочу взять часы, — то что я знаю в обыкновенном сознании о том, как это приходит в мою руку, и она затем берет этот предмет? Я только опять вижу через впечатление моих чувств, через представление, что тут происходит. А то, что лежит между первым и вторым чувственными впечатлениями, — это я при обыкновенном сознании просыпаю так же, как ночью просыпаю то, что переживаю тогда в духовном (сверхчувственном) мире. Это не вступает мне в сознание, — ни то, ни другое. Так что можно сказать следующее. В бодрствующей жизни мы имеем, собственно, три совсем различных состояния сознания. В мышлении мы бодрствуем, по–настоящему бодрствуем; в чувствованиях мы грезим как в сновидениях, а в воле мы спим. Настоящее бытие воли мы всегда просыпаем, ибо оно покоится совсем глубоко внизу в подсознании.
Существует еще нечто, все снова и снова вздымающееся при бодрствовании из глубин нашей души: это — воспоминания. Мы имеем мысли, представления о том, что принадлежит настоящему времени. Настоящее производит на нас определенное впечатление. Но в настоящее непрестанно вмешивается прошлое, пережитое в земной жизни, выступая в форме мыслей и воспоминаний, — в форме вспоминаемых мыслей. Эти вспоминаемые мысли, как вы знаете, гораздо бледнее и неопределеннее, чем впечатления, принадлежащие настоящему времени. Но они вздымаются и вмешиваются в то, что есть наша обычная дневная жизнь. И когда мы таким образом даем воспоминанию владеть тем, что мы проделали, пережили в жизни, тогда мы видим как благодаря этой власти воспоминания опять встает перед нами наша душевная жизнь, какая она есть в нас. Мы чувствуем, что в земной жизни мы поистине суть собственно то самое, о чем мы можем вспомнить. Вам надо только представить себе, что станется с человеком, если он в какой–то момент его жизни не сможет больше помнить себя, — если пропадут его воспоминания.
Я хочу привести пример этого. Один человек, занимавший сравнительно видное положение и долго ведший нормальную жизнь, внезапно утратил память обо всем, что прежде было, — утратил воспоминания обо всем том, что он усвоил при его воспитании в детстве, обо всем, что он пережил в студенческие годы, обо всем, что он затем пережил в области своей профессии; видите ли, в один день в нем угасли все воспоминания. Своеобразным было то, что в нем не угас рассудок, не угасло представление о настоящем, но угасла память (я рассказываю вам о действительном случае). Он больше ничего не знал о том, чем он был как ребенок, как юноша, как мужчина; он мог представить себе только то, что производило на него впечатление в настоящий момент. А раз он не знает, чем он был как ребенок, юноша, как мужчина, то он не может связать свою теперешнюю жизнь со своей прошлой жизнью, которая пропала для него в тот момент, когда угасла память.
Когда вы направляете взор на такой случай, вы с легкостью усматриваете, — почему вы в данный момент делаете то или иное: не потому, что вас к этому толкает настоящее, но потому, что вы пережили то или иное в своем земном прошлом. Что подумали бы вы, что вы сделали бы или не сделали бы, если бы все это делали, не исходя из памяти! Человек гораздо больше зависит от памяти, чем люди обычно думают. Человек, который имел несчастье однажды утратить память, должен был теперь следовать лишь тем импульсам, которые вызывало в нем настоящее, а не сообразно тому, что прежде давала ему память. Он оделся, оставил свою семью, ибо со своей семьей он был связан тоже только памятью, а она угасла. Он сохранил свой нынешний рассудок; поэтому он выбрал момент, когда другие отсутствовали, так как иначе было бы немыслимо сделать то, что он сделал. Он оделся, пошел на вокзал и взял билет до далекой железнодорожной станции. То, что можно было додумать до конца, было для него ясно. Он сел в поезд и поехал. Но поскольку воспоминание о том, что он сейчас сделал, пережил, сразу угасло, постольку у него угасло воспоминание о том, что он взял железнодорожный билет. Теперь он был всегда в настоящем времени; память же у него болезненным образом угасла. Но то, что перешло у него уже в привычку, а именно способность читать, — это осталось; угасли лишь все воспоминания. Оказавшись на конечной железнодорожной станции и справившись с расписанием, он понял, что он — там. Он сошел с поезда, затем взял билет на ближайший поезд, чтобы ехать дальше. И так он ездил, не зная о том, кем он сам, собственно, был. И вот, однажды ему вернулась угасшая память о себе самом, но только о том, что он делал после взятия первого железнодорожного билета, — об этом он не знал ничего. Память вернулась ему, когда он оказался в берлинском убежище для бездомных. Там он опять нашел себя. Но только из его памяти выпало все то, что произошло с ним в поездах и других местах, так это не принадлежало к его настоящему времени. Вот представьте себе, — в какое смятение приходит человек, когда он становится неуверенным в самом себе! Из этого вы можете заключить, как тесно связано то, что мы называем нашим “Я”, с сокровищем нашей памяти. Мы просто не узнавали бы самих себя опять и опять, если бы мы не имели сокровища наших воспоминаний.
В чем же суть воспоминаний? Они суть душевные явления. Душевными являются эти воспоминания в нас. Однако в человеке, взятом в целом, они являются не только душевными переживаниями, но они присутствуют в нем также еще и на другой лад. Они, собственно, являются всего лишь душевными переживаниями человека, который уже достиг возраста двадцать первого, двадцать второго года и затем живет дальше. А до этого возраста воспоминания действуют не только как душевные переживания. Вам следует глубоко осознать сказанное мною в эти дни, а именно, что в первые семь лет нашего земного существования мы имеем нашу субстанциональную физическую телесность, собственно, унаследованную от родителей. Затем при смене зубов выталкиваются не только первые, молочные зубы, но это есть лишь последний акт выталкивания, — выталкивается первое физическое тело в целом. Второе тело, которое мы имеем до половой зрелости, — мы строим уже исходя из нашего духовно–душевного существа, какое мы принесли с собой, когда спустились из духовного мира к физически–земному существованию.
Однако во время от рождения до смены зубов мы ведь восприняли великое множество впечатлений от окружающего мира. Мы предавались всему тому, что вливалось в нас благодаря овладению языком, речью. Подумайте, сколь грандиозно то, что вливается тогда в нас вместе с речью! Кто наблюдает это непредвзято, тот наверно согласится с ЖАН–ПОЛЕМ (1763–1825), сказавшим, что он за первые три года жизни научился большему, чем за три академических, т.е. студенческих, года. Надо вполне уяснить себе, что собственно это значит. Ибо если теперь число академических годов возросло до пяти, шести (по всей вероятности не потому, что за это время научаются весьма многому, а потому, что научаются слишком немногому), то за их время все–таки научаются лишь ничтожной малости по сравнению с тем, что воспринимается человеческим существом в первые три года его жизни и в последующие годы жизни до смены зубов. С некоторого момента об этом остается лишь какое–то неопределенное воспоминание.
Но только подумайте о том, как бледны и неопределенны эти воспоминания о первых семи годах нашей жизни по сравнению с тем, что было позднее! Попытайтесь однажды вспомнить и сравнить. Иногда они поднимаются подобно валунам, происходящим из давнего ледникового периода, но они — очень бессвязны. Почему же это? Ведь то, что вы воспринимаете в течение первых семи лет, — это действует еще совсем по–другому, чем воспринятое позднее. То, что вы воспринимаете в первые семь лет жизни, — это интенсивно работает над пластическим формированием вашего мозга; оно входит внутрь вашего организма. И существует великая разница между относительно невыработанным мозгом, которым мы владеем при вступлении в наше земное существование, и тем прекрасно выработанным мозгом, который мы имеем, пройдя через смену зубов. А от мозга это переходит, входит во все остальное тело. Это на самом деле является чем–то грандиозным, как этот внутренний художник, которого мы привнесли свыше из нашего предземного существования к нашему физическому телу, работает в первое семилетие.
Если мы теперь научаемся «читать» (не только в отношении того, что в ребенке вступает способность самому читать по складам), — что это за чудесный феномен, когда после первых детских дней, в течение которых в ребенке все неопределенно, в нем проступает выразительность лица, взгляда, движения рук и так далее. Когда мы видим, как туда входит то, что ребенок воспринимает в своих впечатлениях, как грандиозно одухотворяется то, чем является ребенок, — так это ведь принадлежит к самому значительному, что можно наблюдать: это проодухотворение себя у ребенка в первое семилетие жизни. И если, наблюдая это становление выразительности детской физиономии или детских жестов от рождения до смены зубов, мы учимся так «читать» (как мы можем в какой–либо книге связать отдельные буквы в слово и понять его смысл) последовательные формы жестов, выражений лица ребенка, — тогда мы взираем на работающий мозг, который опять–таки стимулируется в своей работе получаемыми впечатлениями. И эти последние преобразуются лишь в скудные воспоминания, ибо тогда они должны пластически работать над мозгом и вместе с тем над физиономией, над жестами ребенка. А когда жизнь идет дальше от смены зубов до половой зрелости, тогда то, что работает в человеке, становится более или менее сокрытым. Оно все еще работает над пластической выработкой организма, над его отчеканкой, вплоть до двадцать первого года жизни, но с семилетнего возраста оно меньше, чем прежде, работает над телесностью человека, и еще меньше — от наступления половой зрелости до двадцать первого года жизни. Но зато теперь может прийти нечто другое. Если вы в своей душе вообще имеете способность к таким человеческим наблюдениям и если вы дали созреть этой способности при наблюдении такого чудесного явления, как физиономия ребенка раскрывается месяц за месяцем, год за годом, и если вы теперь имеете взор, проникающий в то, что раскрывается в жестах ребенка, переходящих от барахтанья и дрыганья к чудесно одухотворенным движениям его конечностей, — если вы таким образом развили тонкое прозрение в отношении всего этого, тогда можно углубить это прозрение. И тогда получают в себе более тонкий душевный организм внешних чувств. Тогда имеют возможность наблюдать, как у ребенка от семи до четырнадцати лет, то есть от смены зубов до наступления половой зрелости, дальше развиваются выразительность лица и его жестов, но не таким резким образом, как раньше, а в более сокрытой форме; и тогда, если к ребенку подступают посредством внутреннего чувства, надежно действующему подобно душевному оку, — тогда имеют возможность наблюдать, как у него и дальше, но более тайным образом формируется его тело. И при этом наблюдении телесного формирования между 7–ми и 14–летним возрастом, если усвоен интимный взгляд на это, может развиться способность ясновидческого прозрения в жизнь, предшествовавшую земному существованию, которая была проведена между смертью и новым рождением — до нисхождения в это земное существование.
Мы должны опять и опять обращаться к таким вещам. Мы должны прийти к тому, чтобы суметь сказать по отношению к ребенку, в его первые семь лет жизни, следующее: «О ты, человек, — вокруг тебя не только природа, открывающаяся в откровениях внешних чувств. Во всем том, что открывается тут в восприятиях внешних чувств, — в цветах, в формах, — во всем этом живет Дух». — Но это чудесно: во всем прозревать гласящий о себе Дух и затем воспринимать его отражение, как в зеркале, в том роде и способе, как у ребенка все духовнее и духовнее образуется его физиономия. Если переживаешь это с истинным душевным углублением и можешь в известном благоговении перед жизнью опять и опять делать это деятельным в своей душе, — тогда потом, происходя из этого благоговения, перед тобой предстает, при наблюдении ребенка от 7–ми до 14–летнего возраста, как в человеке действует, когда он здесь, на Земле, его предземное существование между смертью и новым рождением. И душевно прочувствовав это внешнее телесное развитие человека, почувствуешь, что в нем больше не правит его земное окружение, но теперь в формировании человека правит его второй физический организм, который мы сегодня образуем себе, лишь сообразуясь с моделью первого.
Это может стать чем–то очень значительным в жизни. И человечество должно научиться ясновидческому прозрению самого человека. Тогда жизнь испытает то углубление, без которого дальнейший прогресс цивилизации просто больше невозможен. Ибо наша цивилизация ведь стала совсем абстрактной, целиком абстрактной! Мы в нашем обычном сознании вообще можем только думать и думать, собственно, лишь то, что привито нам. К таким тонкостям восприятия, какие я сейчас описал, мы больше совсем не приходим. Поэтому люди ныне проходят мимо друг друга, расходятся. Человек научен кое–чему в отношении животных, растений, минералов, но он не научен ничему в отношении тонкостей человеческого развития. Вся душевная жизнь должна стать гораздо более интимной, более внутренне тонкой, нежной, и тогда мы опять будем кое–что прозревать об этой жизни. И тогда мы, исходя из самого человеческого развития, проникнем взором в предземную жизнь.
Потом наступает то, что примыкает к половой зрелости, — годы от половой зрелости до 21–23–летнего возраста. Что же являет нам тогда человек? Он являет нам — для обыкновенного сознания — полное преобразование своей жизни по сравнению с предыдущей, но на грубый лад. Мы говорим о годах грубых выходок, хамства и тем самым отмечаем, что мы сами сознаем: это происходит изменение жизни человека. Он больше выражает вовне свое нутро. Однако, если мы при наблюдении первых двух жизненных эпох человека усвоили себе более тонкое ощущение, тогда то самое, что обнаруживает человек после достижения половой зрелости, является нам как некий другой человек, — действительно как некий другой человек. Он становится тогда уже явственно видным сквозь физического человека, находящегося перед нами; и то, что выстреливается в грубых выходках, но также и в кое–чем прекрасном, — это появляется как некий другой, подобный тени, человек в человеке, находящемся перед нами. Мы нуждаемся в том, чтобы узреть этого другого, подобного тени, человека. Ныне повсюду встает вопрос об этом другом человеке. Но наша цивилизация не дает на это никакого ответа.
Чрезвычайно много произошло в духовно–физическом развитии Земли на рубеже XIX и XX столетий. Это предчувствовали древние учителя Востока, сказавшие о том, что с концом XIX века заканчивается мрачный период Кали Юга, и начинается светлый период. Он и начался, но только люди не знают этого, ибо они своим характером все еще пребывают в XIX столетии и инертно тащат дальше его представления в своих душах. А вокруг нас уже есть светлая ясность. И мы нуждаемся лишь в том, чтобы прислушаться к тому, что хочет открыться из духовного (сверхчувственного) мира; мы можем это воспринять. И как раз потому, что юношеская душа особенно восприимчива, в юношеских душах на этом рубеже веков выступает неопределенное стремление точнее узнать человека, интимнее в него всмотреться. Родившиеся около этого рубежа веков инстинктивно чувствуют, что надо больше знать о человеке, чем ему могут сказать окружающие люди.
Вот таким образом он живет и подрастает и инстинктивно чувствует, что надо гораздо больше знать о человеке, но никто не сообщает ему того, что ему нужно. — Ищут человека, делают все возможное, чтобы обрести человека. Юноше становится совсем неудобно быть с теми, которые были взрослыми, когда он был ребенком, ибо он хотел от них нечто узнать, а они не знали ничего о человеке. Ибо современная цивилизация не может ничего сказать, ничего не знает о человеческом духе. Это никак не сравнимо с прошлыми эпохами, когда взрослые из полноты душевного переживания знали и умели очень многое сказать юношеству о человеке. Когда были еще живыми реальные представления, тогда взрослые еще очень многое знали, что сказать. Ныне они не знают ничего этого. Вот таким образом юноши захотели бежать куда–то, чтобы узнать нечто о человеке. Они стали перелетными птицами, некими следопытами; они бегут прочь от тех людей, которые ничего не могут сказать им, — бегут в поисках того, что может сказать им нечто о человеке.
Отсюда и происходят юношеские движения XX столетия. Чего в конце концов хочет, собственно, это юношеское движение? Ведь оно хочет постичь этого, подобного тени, человека, который выступает после наступления половой зрелости и который живет в человеке! Юношество хотело бы получить такое воспитание, чтобы оно смогло постичь этого человека. Но кто он, этот человек? Что он, собственно, представляет собой? Что же это выступает из этого человеческого тела, которое мы видели формирующимся в отношении выразительности его физиономии и его жестов, а затем могли также почувствовать, как во вторую жизненную эпоху, от смены зубов до половой зрелости, образуется то, что имело предземное существование? Что же такое обнаруживается теперь, как нечто совсем чуждое, что «выстреливает» из человека тогда, когда он теперь, после достижения половой зрелости, сознает свою свободу, идет к другим людям, ищет объединения с ними, исходя из некоего внутреннего импульса, основанного на необъяснимом для него стремлении в душе человека? Что такое есть этот человек, — этот другой человек, который тогда появляется? Он есть тот, кто жил во время прошлой земной жизни и кто теперь, подобно тени, включен в нынешнюю земную жизнь. Человечество будет учиться постепенно принимать во внимание действие кармы в том, что на своеобразный лад «выстреливает» в человеческую жизнь со времени наступления половой зрелости. В тот момент жизни, когда человек становится способным произвести некое человеческое существо, подобное ему самому, — тогда в нем, как импульсы, выступает то, чем он являлся в прошлых земных жизнях. Однако, многое еще должно проявиться в человеческом характере, чтобы могло выступить отчетливое переживание того, что я сейчас вам описал.
Возьмите огромную разницу, существующую для нашего сознания, между себялюбием и любовью к другому. Ну, все люди уже довольно хорошо понимают себялюбие, ибо все они ведь так охотно имеют его в себе! Это — вне сомнений! Также и те, кто думает, что они не имеют себялюбия, — тем не менее охотно имеют его. Совсем немногие люди (и их карма подлежит точному исследованию) говорят, что они неохотно имеют себялюбие. С любовью к другому дело обстоит уже сложнее. Она, наверно, может быть очень неподдельной, но вместе с тем она очень часто омрачается примесью себялюбия. Любовь к другому охотно имеют потому, что он делает для вас то или иное, или же потому, что он находится возле вас, — то есть, по многим основаниям, которые внутренне связаны с себялюбием. Однако в жизни можно научиться неэгоистической любви. Она также уже существует. Можно постепенно научиться изгонять эгоистическую любовь из истинной любви. Тогда научаются вхождению в другого, действительной самоотдаче другому.
И, видите ли, при этой самоотдаче другому, при этой неэгоистической любви можно опять–таки воспитать в себе то чувство, которое надо иметь по отношению к себе самому, если хочешь получить предчувствие прошлых земных жизней. Ибо представьте себе, что вы — человек, родившийся, скажем, в 1881 году; вы живете до сих пор, а раньше вы были в некоем человеке, который родился, скажем, в 737 году и умер в 799 году. Теперь есть человек, который как определенная личность расхаживает в XIX–XX столетии; а в прошлой земной жизни некая личность, которой были вы сами, расхаживала в VIII столетии. Обе эти личности связаны между собой жизнью между смертью и новым рождением. Но если вы хотите иметь предчувствие о том человеке, который расхаживал в восьмом столетии, то вы должны любить только так, как вы любите кого–то другого. Ибо тот человек, который расхаживал в VIII столетии и который теперь в вас, — он стал для вас в той же мере другим, чуждым человеком, каким для вас является теперь другой человек. Вы должны суметь так отнестись к вашей предшествовавшей инкарнации, как вы относитесь теперь к какому–либо другому человеку, — иначе вы не придете к никакому предчувствию о вашей прошлой инкарнации. Вы не придете также к объективному постижению того, что выступает в человеке при наступлении половой зрелости как некий, подобный тени, другой человек. Но если неэгоистическая любовь станет способностью познания, и если себялюбие действительно станет настолько объективно, что вы сможете самого себя наблюдать как другого человека, — тогда вы пролагаете путь к тому, чтобы по меньшей мере сперва в предчувствии заглянуть в вашу прошлую жизнь. Это должно быть опять–таки связано с таким наблюдением человека, его своеобразия, какое я охарактеризовал.
Итак, ныне, с окончанием Кали Юга, уже явственно заметно стремление человечества к познанию кармы, к познанию повторных земных жизней. Но только люди не говорят об этом таким образом, ибо они не чувствуют этого со всей отчетливостью. Но представьте себе, например, что вот совершенно честный участник современного юношеского движения проснулся бы однажды утром так, чтобы в течение четверти часа вполне интенсивно поставить перед сознанием все то, что он пережил ночью, и если бы тогда такого участника юношеского движения спросили бы, — что же является содержанием того, чего ты хочешь? — Тогда он сказал бы: «Я хочу, в конце концов, познать всего человека, проходившего через повторные земные жизни. Я хочу знать, что живет внутри меня самого из прошлых стадий земного существования. А вы, взрослые, не знаете ничего обо всем этом. Вы ничего не говорите мне об этом».
ГАРУН АЛЬ РАШИД — БЭКОН И ЯН АМОС КОМЕНСКИЙ
Ныне в человеческих душах есть стремление к прозрению, к познанию кармы. Поэтому нынешнее время должно также побудить к такому рассмотрению истории, какое я показал вам на отдельных примерах; и опять–таки, если их проследить вполне серьезно и интенсивно, тогда это ведет к обзору собственной жизни в свете повторных земных жизней и кармы. Поэтому я связываю в этих лекциях такие исторические рассмотрения с постепенным введением в наблюдение собственной кармы у каждого отдельного человека. К последней лекции мы хотим настолько далеко зайти в наших рассмотрениях, чтобы получилось отчетливое представление о том, каким образом можно предощутить в себе самом свою карму. Но это возможно осуществить не иначе, чем присмотревшись сперва к фактам, наблюдающимся в великой структуре всемирной истории. Поэтому позвольте мне также и сегодняшнее рассмотрение, которое вначале хотело пролить свет вглубь души человека, а затем — в нутро одного из обнадеживающих современных движений, закончить тем, что я опять покажу вам всемирно–исторические фигуры. В будущем исторические рассмотрения должны быть связаны с человеком, взятом в целом, — должны будут сделать явным то, как сам человек вносит из одной земной эпохи в позднейшую то, что живет в импульсах истории, в историческом развитии. Рассмотрим то время, когда в Европе жил КАРЛ ВЕЛИКИЙ (742–814), правивший с 768 по 814 год, и вызовем на мгновение в нашей душе все то, что мы знаем об исторической действенности Карла Великого. Одновременно с Карлом Великим жила на Востоке одна очень значительная личность: ГАРУН АЛЬ РАШИД (766–809), правивший с 786 по 809 год. Вполне владея образованием, накопленным тогдашним магометанством, он был воодушевлен намерением совсем особенно культивировать эту магометанскую образованность в одном центре. И при его дворе в Багдаде она чрезвычайно расцвела, ибо это было, так сказать, слияние высших достижений того времени в областях физических, астрономических, алхимических, химических, географических воззрений. Художественные, литературные, педагогические устремления, разработки, — все это сливалось вместе при дворе Гарун аль Рашида. Много более достойного восхищения можно найти при этом восточном дворе, чем все то, что распускалось при дворе Карла Великого именно в духовном, умственном отношении. И многое в военных походах Карла Великого вряд ли могло бы восхитить душу человека нашего времени.
Одновременно с Гаруном аль Рашидом при его дворе жила другая личность, которая тогда была лишь мудрецом, обладающим всеобъемлющими знаниями, но которая в одной из ее прошлых инкарнаций — задолго до этой — была Посвященным. Я уже говорил вам, что то, чем было Посвящение в одной из прошлых жизней, может отступить назад в одной из следующих жизней. Это была действительно грандиозная Академия, основанная тогда там на Востоке. И эта другая личность была как бы ее организатором: знания, искусство, поэзия, архитектура, пластика в ее тогдашней форме, научные исследования были организованы этим человеком при дворе Гарун аль Рашида.
Обе души, как Гарун аль Рашида, так и этого его мудреца, прошли затем через врата смерти и развивались дальше. Это было время, когда арабизм распространяясь наступал на Европу. Но это распространение арабизма приходило к концу. Однако, связанными с его деяниями оставались как Гарун аль Рашид, так и его мудрец. Гарун аль Рашид прослеживал из высшего мира продвижение арабизма через Северную Африку в Испанию и дальше на запад Европы, — так развивался он в жизни между смертью и новым рождением, что его взор был направлен на это переходное развитие арабизма. Его же мудрый советник посмертно развивался так, что он взирал на факты, переходя с Востока на север от Черного моря и дальше вплоть до Центральной Европы.
Это является весьма своеобразной вещью, что, наблюдая жизнь человека между смертью и новым рождением, можно также проследить на что именно на Земле взирает он из высшего мира. Конечно, видит он там деяния Серафимов, Херувимов, Престолов, но это связано с тем, что еще происходит на Земле. Находясь здесь, мы взираем ввысь к Небу, а в жизни между смертью и новым рождением мы взираем вниз на Землю. И хотя внешняя физическая жизнь Гарун аль Рашида и его мудрого советника остались далеко позади, оба они еще все продолжали их прежнее дело. Правда, они придали ему внешне совсем другое содержание. И Гарун аль Рашид стал основателем мировоззрения нового времени лордом БЭКОНОМ ВЕРУЛАМСКИМ (1561–1626). Для того, кто может непредвзято наблюдать факты, ясно, что во всем том, что Бэкон навязал миру, наличествует действительно новое издание того, что прежде культивировалось на востоке. На востоке чуждались христианства. Бэкон внешне был христианином, но внутренне — в том, чего он хотел, он был вовсе не христианин. Тот же, кто был прежде его мудрым советником, последовал путем севернее Черного моря в Центральную Европу. Он был тем, кто совсем другим образом, гораздо более душевным, чем у Бэкона, перенес арабизм в новое время в совершенно преобразованном виде. Это — АМОС КОМЕНСКИЙ (1592–1670).
Так становится впервые понятным это историческое развитие. На заре духовной жизни нового времени с одной стороны у одного деятеля оказалось в забвении христианство и научная образованность стала внешней, а с другой стороны у другого деятеля это стало намного более задушевным. Амос Коменский в своей инкарнации, которая перешла с Востока и которая приемлет углубленную жизнь Центральной Европы, действует совместно с тем, что приходит с Запада. В Центральной Европе сливается вместе то, что приходит с обоих сторон, но в этом есть много восточного. Постарайтесь же уяснить себе, что тогда происходит. Христианство распространилось, охватив страны Центральной и Северной Европы. Но тут вклинивается нечто благодаря таким людям, как Бэкон Веруламский, являющийся перевоплощением Гарун аль Рашида, и Амос Коменский, являющийся перевоплощением его мудрого советника, — вклинивается то, что не есть непосредственное христианство, но смешивается со всем тем, что действует как духовные течения в мировом развитии. Так впервые можно постигнуть то, что собственно происходит, — внутри какой мировой закономерности стоит человек.
Если мы от Гарун аль Рашида возвратимся к одному из непосредственных преемников Магомета, тогда мы сможем понять, что именно вступило в восточную духовную жизнь через магометанство. Если мы обратимся к первоначальному христианству, то окажется, что тогда с идеей Троицы был связан глубокий смысл. Наблюдая Духовное, действующее во всей жизни природы, — то Духовное, которое ставит нас в мире прежде всего как физических людей, и которое есть Дух законов природы, — мы можем спросить себя об этом Отчем Существе: кем были бы мы, если бы в нас действовал бы только БОГ ОТЕЦ? — Мы тогда шествовали бы через всю жизнь с такой же неизбежной необходимостью, какая действует в окружающем нас мире природы. Но мы в определенном возрасте становимся свободными людьми, не утрачивая при этом нашей человечности, но пробуждаясь к более высокому формированию человека. То самое, что в нас тогда действует, и благодаря чему мы становимся свободными людьми, высвобождаясь из–под власти природы, — это есть СОЛНЕЧНОЕ СУЩЕСТВО, ХРИСТОС, вторая ипостась Троицы. А то, что дает нам признать, что мы живем не только в теле, но когда мы прошли через тело в своем развитии и опять пробуждаемся, становимся как дух, — это живет в нас, как импульс так называемого СВЯТОГО ДУХА. Мы можем познать все человеческое существо только во взаимодействии этой ТРОИЦЫ; тогда его наблюдают, познают конкретно. Против этой конкретности магометанство выдвигает абстрактность: нет никакого другого Божественного Существа кроме Бога Отца, одного единственного Бога. Все есть Отец. Не признается никакая троичность Божества. — Этот непосредственный протест за Бога Отца выразил сам Магомет, а за ним — его преемники.
ХАЛИФ МУАВИА И ВУДРО ВИЛЬСОН
В эпоху, когда в качестве высшей человеческой способности люди могли развивать только абстрактное, чисто мыслительное, сухое прозаическое, — в такую эпоху, когда знали только какого–то абстрактного Бога, которого постепенно все больше и больше отождествляли с мыслью, человек стал обожествлять свою мыслительную жизнь; он стал обожествлять ее, когда позабыл, что мышлению, этому человеческому интеллекту, был присущ еще альтруистический оттенок. Тогда перевоплотился один из преемников Магомета, способный оригинальным образом широко ввести это абстрактное в обдумывание мировых событий. Это был МУАВИА (умер в 680 году). Я хотел бы, чтобы вы почитали о нем в истории. Вы нашли бы в нем своеобразную духовную конфигурацию, так сказать, действительно начало того рода людей, которых можно обозначить как совсем абстрактных по своему складу, — людей, которые все в мире хотят устроить, исходя из некоторых простых тезисов. Итак, один из преемников Магомета, Муавиа, перевоплотился в нашем столетии став ВУДРО ВИЛЬСОНОМ (1856–1924, был президентом США в 1913–1921 г.г.). В нем возродилась абстрактность магометанства, — возникло мнение, что исходя из «четырнадцати пунктов», являющихся абстрактными, холодными, бессодержательными тезисами, якобы можно устраивать весь современный мир. В действительности не было никакой всемирно–исторической иллюзии большей, чем эта; и поистине никакой всемирно–исторической иллюзии так не поддавались люди — почти все человечество, — как этой. И когда я уже перед войной в моих гельсингфорских лекциях указывал на недостатки Вильсона (как раз тогда начала восходить его слава), то меня не хотели понять, — хотя я все опять и опять повсюду, где мог говорить, указывал на то, какое злосчастье брезжит, наступает с тем идолопоклонством, какому предался мир с Вудро Вильсоном.
Вот теперь сообразно нашему Рождественскому импульсу пришло время, когда стало возможным непредвзято говорить об этих вещах; и когда также в отношении этих вещей, которые являются непосредственно действующими импульсами, надо было провести исторические рассмотрения такого рода. Ибо эзотерика должна пронизать все наше антропософское движение, так что открывается то, что сокрыто под покровом внешнего физического становления. Вросшим в ход мировых событий, вросшим в то, что надлежит делать, станет человечество лишь тогда, когда оно вступит в наблюдение кармы и когда отдельный человек узрит самого себя, а также и мировую историю, в свете кармы.