Вполне понятно, что это только совсем краткое и в известном смысле поверхностное описание пневматософии, поскольку в нашем распоряжении всего четыре доклада. И это совершенно естественно, что многое здесь могло быть дано только намеком, что многое дано даже, собственно, таким образом, что отдельные высказывания оставляют желание дальнейшего развертывания и обоснования. Относительно многих вещей даже очень нелегко обозреть, какие взаимосвязи имеются между тем, что дано, и тем, что обозначается как пневматософия. Вчера мы, например, показали, каким образом выходят за область чисто душевного в те сферы, которые по всей природе своей должны быть причислены к сверхчувственным мирам. То, что они относятся к сверхчувственным мирам, мы признали уже из того простого факта, что область душевного по отношению к этим вещам кончается точно на определенной границе и что даже особенно проницательный исследователь душ, перебравший и систематизировавший сферу душевного, должен был остановиться перед этими вещами. Ведь антропософам как таковым эти вещи, выступающие здесь нам навстречу, имагинация, инспирация, интуиция, известны уже с другой стороны, и следует подумать о том, что это известное — то, что может вставать перед нами из совершенно иных точек зрения, которые, в частности, даны в моей книге «Как достигнуть познания высших миров?», то это известное может рассматриваться в своей правомерности, если хотят продвигаться все дальше и дальше в выявлении всех тех нитей, которые из обычного душевного, из жизни представлений, нравственных движений сердца и суждения ведут к имагинации, инспирации, интуиции. И это ведь естественно, что для того, чтобы из этого выйти в духовное, человек сначала обращает все свое внимание на то душевно-духовное, которое имеется в его собственной душе, в его собственном духе, чтобы, так сказать, высвободиться из этого, человек учиться познавать собственное духовно-душевное. Мы можем теперь увидеть в ходе этой лекции, с какими трудностями сталкивались люди внутри западноевропейской науки вплоть до наших дней относительно признания того факта, который представляется нам фундаментальным, а именно, что дух человеческий проходит повторные земные жизни. В конце второй лекции было указано на характерного представителя культуры, который пытался преодолеть эти затруднения, Фрошаммера, с удивлением вопрошавшего: «Как это может быть, чтобы человек со своим пребывающим, со своим духом должен только все снова и снова погружаться в телесное как в некую разновидность чистилища, темницы, заточения?» Следует ли, говорит Фрошаммер, рассматривать все то, что связано с отношением любви, противоположности полов, как предусловие к тому, чтобы заточить человека в плоть, пребывающую от рождения до смерти? — Необходимо однажды в виду такого честного возражения против учения о повторных земных жизнях задать себе вопрос: не настаивал ли Фрошаммер на одной-единственной точке зрения, не подозревая или не желая знать о другой точке зрения. Единственное, в чем следует отдать должное Фрошаммеру, это его искренний и честный энтузиазм по отношению ко всему тому, что в мире имеется прекрасного и возвышенного и что он хочет защитить. Ведь свой энтузиазм для всего возвышенного и прекрасного во внешнем мире Фрошаммер заимствовал из западноевропейской духовной жизни, и дело представляется ему таким образом, словно учение о повторных земных жизнях склоняется к тому, чтобы сказать: духовно-вечное человеческой индивидуальности, человеческого духа, единственно блаженно у себя дома в духовном мире и оно принуждается к заключению, к воплощению в том мире, который ни при каких обстоятельствах не может уподобиться красоте и величию человеческого духа. При таком представлении каждый человек, развивший в себе справедливый энтузиазм по отношению к красоте и величию Божественной природы, к историческому развитию и к возвышенным человеческим страстям и импульсам, проявившимся в ходе этого развития, имел бы основание, подобно Фрошаммеру, протестовать против заточения человеческой души. Не есть ли это действительно надуманная единичная точка зрения? Следует также учесть, что среди представителей учения о повторных земных жизнях есть еще и такие, которые говорят: дух из нездешних высей нисходит в земную жизнь. У этих людей, собственно, нет чувства того, что открывает из духовного мира духовная наука, они довольствуются неопределенными общими идеями о повторных земных жизнях. Мы можем спросить себя: не следует ли то, откуда человек рождается, рассматривать как нечто совершенно удивительное? Не следует ли признать, что человек, каким он является нашему взору в своем физическом облике, есть подобие Божества в истинном библейском смысле. Этого вполне достаточно, чтобы подпасть энтузиазму в данной связи. Затем следовало бы сказать, что человек помещен не в заточение, а на замечательную арену, в прекрасный дом. Но зависит ли это действительно от дома, от его красоты и великолепия, что в нем хорошо и привольно чувствуют себя, или это зависит от тех уступок, которые надлежит сделать? Зависит ли это вообще от дома? Возможно, пожалуй, что малоразвитый человек ощутит некоторое принуждение со стороны красоты и совершенства своего жилища, он не будет знать, что с ним делать и воспримет его как заточение. Он может подумать: дом-то прекрасен, плохо только, что я заперт в нем. Это показывает как раз рассмотрение, которое выдержано в смысле духовной науки, рассмотрение, которое через имагинацию, инспирацию, интуицию поднимается к действительному познанию того, что происходит в человеке в течение его различных земных жизней.

Первое, что переживает человек, когда он известным вам из частных описаний образом из жизни представлений как бы возвращается назад в имагинативный мир, первое, что он переживает там, это мир образов. В этот имагинативный мир во всякое время входили ведь различнейшие люди. Если этот имагинативный мир, открывающийся в душе на основе тщательной концентрации и медитации или благодаря особым дарованиям, воспринимается в чистом своем явлении, то он представляется сначала таким образом, что показывает еще рудименты внешнего чувственного мира: благодаря тому, что в этом имагинативном мире человек зрит всевозможные вещи, дома, животных, людей, благодаря тому, что то или иное событие действительно разыгрывается в образах, что он видит перед собой сцены и существ мира совершенно живых образов. С другой стороны, этот имагинативный мир характеризуется своей принадлежностью к сверхчувственному миру, поскольку человеческий произвол не властен над символикой образов, ибо человек должен следовать определенной внутренней закономерности, если не хочет выразить то или иное, чтобы совершенно определенные переживания отчеканить в совершенно определенных образах. Так что человек может быть в известной мере уверенным в том, что при всех обстоятельствах он развил свою душу до таких высоких ступеней, что он воспитал при этом определенные способности в себе, что он пришел к тому, что может жить в определенных сферах сверхчувственного мира, если он видит образы того, что он, например, выпивает чашу с некоим напитком, или переплывает реку, или погрузился на дно и т.п. Может оказаться, что внутри этого имагинативного мира человек переживает (и это отнюдь не самые приятные переживания), что навстречу ему со всех сторон будут тесниться его собственные страсти и инстинкты во всех мыслимых животных обликах — либо в обликах громадных чудовищ, либо в виде маленьких ползающих, копошащихся зверьков. Разумеется, это лишь приблизительная характеристика той ступени духовного мира, которую человек может достичь. В целом же следует сказать, что этот мир, если он является человеку совершенно нелицеприятным, если он представляется ему совсем отвратительным и он может сказать: это омерзительные животные, когда они выступают символами его страстей, — в целом этот мир в большинстве случаев представляет собой нечто весьма неприятное для человека. Большинство людей стараются не обращать внимания на мучительные переживания, радуясь уже самой возможности видеть в духовном мире.

Это вполне понятно. Ибо этот духовный мир не угрожает, собственно, ничем, помимо того, что он просто отвратительно выглядит. Ведь, в принципе, это еще только мир образов. И только в том случае, когда не имеют силы преодолеть этот мир, он может довлеть над человеком и угрожает разрушить здоровую душевную жизнь. Но то нечто, что можно назвать чувством моральной ответственности, точнее, чувством определенной ответственности перед великими мировыми явлениями, должно выступить не как безусловное следствие подобного созерцания, оно может быть даже противоположностью самого созерцания, когда люди, имеющие большое совершенство в созерцании этого мира, получают в дар способность, так сказать легкой моральной руки для чувства истинности и чувства лжи. В том мире действительно велико искушение не особенно считаться с истиной физического мира. И это определенно бедствие, поскольку возникает неспособность различать объективно истинное от ложного. Умение твердо стоять в этом мире, способность познавать таким образом, что этот мир вообще получает правильное значение, является вопросом развития. Можно быть совершенно неразвитым человеком и все же иметь перед собой имагинативный мир, иметь духовидческие явления высших миров и вовсе не иметь нужды в том, чтобы стоять высоко как человек. Это дело развития. Развитие со временем показывает, что надо учиться различать определенные имагинации, подобно тому, как научаются различать в физическом мире, с той только разницей, что различение в физическом мире происходит столь рано, что его и не замечают. Но также и в физическом мире учатся отличать травяную лягушку от слона, учатся все дифференцировать, так что мир предстает расчлененным. Человек сначала противостоит имагинативному миру таким образом, как если бы лягушку он считал столь же важным животным, как и слона. Каким удивительно однородным в смысле иерархии ценностей представляется сначала имагинативный мир! Это уже дело развития, что мы научаемся одному уделять больше внимания, чем другому, внешне маленькому — больше, чем внешне большому. Эти вещи имагинативного мира являются нам большими или малыми не потому, что они именно таковы, но благодаря тому, что мы видим в них. Представим себе некоего надменного заносчивого человека, ему, следовательно, нравится в себе высокомерное, надменное существо. Если он входит в имагинативный мир, то переносит свое чувство, свою симпатию к надменности, на величину тех существ, которых он там зрит, и все то, что в имагинативном мире воспринимается как высокомерное, заносчивое, представляется ему чудовищно великим, тогда как то, что смиренному человеку кажется величественным, ему представляется ничтожным, как крохотная травяная лягушка. Как представляется этот мир, зависит от личных особенностей человека. Это вопрос развития — видеть правильные отношения величин, правильные интенсивности и качества в имагинативном мире.

Сами же вещи совершенно объективны, но человек способен их невообразимо искажать и видеть карикатуры. Существенно то, что также и при этом высоком познании человек сначала определенным образом должен пройти через то, чем является он сам. Он должен учиться познавать себя самого на имагинативный лад. Однако это роковое дело, поскольку в большинстве случаев то перспективное, что имеется в имагинативном мире, полностью определяется качествами собственной души, определяется в ложном или истинном смысле. Что это означает: человек должен сознать самого себя посредством имагинативного познания? Это значит: человек должен через те образы, которые выступают навстречу ему в имагинативном мире, противостоять самому себе как объективному образу. Подобно тому, как в физическом мире человек имеет перед собой колокол как нечто объективное, так и в имагинативном мире он должен противостоять самому себе как тому, чем он является, как некоторой действительности, которую он сначала представляет собой. Достигнуть этого человек может только регулярным образом, если он действительно посредством медитации продвигается от восприятия внешнего мира к жизни в представлениях, а именно в определенных символических представлениях, освобождаясь при этом от власти восприятия. В течение долгого времени и постоянно возобновляя опыт, должен человек жить в чистой внутренней жизни представлений, пока это не станет для него чем-то естественным — жить в своих представлениях.

Затем человек постепенно станет замечать своеобразный раскол своей личности, часто он изо всех сил старается не давать хода этому состоянию раздвоения в переходные стадии. Если это своеобразное состояние наступает, то дело представляется так, что человек постепенно начинает иметь перед собой представление, в котором он живет, внутри которого он обитает, так что он имагинативно имеет перед собой: ты таков, это ты. Затем наступает то, что он иногда замечает, как другая часть его сущности, по мере того, как становится тем свободней, обнаруживает признаки автомата: он замечает у себя желание автоматически что-нибудь выговаривать, делать автоматические жесты. Невинные благовоспитанные люди часто делают открытие, что они непроизвольно строят гримасы. Это не должно, собственно, заходить слишком далеко, человек должен всегда держать себя в руках. Он должен иметь свою собственную сущность вне себя, как, впрочем, и другие предметы. По отношению к этой имагинации, к которой он должен прийти, необычайно много зависит от того, что перед тем были развиты определенные качества души, ибо здесь при этом имагинативном самосознании в дело вступают всевозможные иллюзии. На заднем плане нас всегда подстерегает все то, что является человеческим высокомерием, человеческой способностью к иллюзии вообще. Ведь в имагинативном мире можно видеть различнейшие вещи, среди которых может встретиться и нечто совершенно эмоциональное по отношению к самому себе. И это широко распространенное явление, что обыкновенно люди почитают себя за самое лучшее. Те люди, которые относительно самих себя сделали вывод, что они являются самыми выдающимися детьми человечества, неизбежно начинают отождествлять себя с чем-либо высоким, царственным и т.п.: с Карлом Великим, Наполеоном, Марией Антуанетой или с перевоплощением святого. Поскольку эти люди должны посвятить свою индивидуальность чему-то возвышенному (как эта индивидуальность выступает навстречу им теперь, она живет в этом теле в чувственном мире), то они могут предположить, что и в более ранних своих воплощениях они также представляли собой нечто высокое. Эти вещи действительно очень серьезны, они показывают, что от человеческой души полностью зависит то, каким образом имагинативно противостоит ему собственное его существо. Это собственное существо, которое мы именно изменяем, когда полностью от него освобождаемся, когда мы со всей энергией работаем над тем, чтобы научиться познавать те качества, которые мы замечаем у себя в обычной жизни и о коих мы знаем, что они дурны и, может быть, неприятны другим. Эти качества, которые мы повсюду носим с собой и которых мы, собственно, не должны иметь вовсе, нам следует вычеркнуть из души. Дело отнюдь не в том, чтобы говорить приятные вещи, а в том, чтобы говорить вещи, которые правдивы, которые излагаются объективно. Можно всегда быть уверенным в том, если только мы объективно примемся за работу, что нам предстоит бесконечно многое сделать, чтобы критиковать себя самих, и что только в случае самой крайней необходимости мы можем позволить себе критиковать или вообще осуждать других людей, насколько это принято в смысле стиля в современном человечестве. Тот, кто слишком занят другим, подвергая его той или иной критике, тот может быть уверен, что он прилагает более чем скромные усилия к тому, чтобы убрать со своего пути то, что надлежит убрать, чтобы узреть в истине собственную индивидуальность. Если кто-либо задает себе вопрос: почему я не продвигаюсь дальше, — то он с полным основанием мог бы ответить себе самому, что ему надлежит отказаться от какой-либо критики других, если только она не диктуется внешней необходимостью, что ни при каких обстоятельствах он не должен забывать о том, что это значит — отказаться от критики, это значит, следовательно, однажды вытерпеть нечто такое, что может быть и неприятным и роковым. Разумеется, такие вещи надо уметь переносить (терпеть), но тот, кто серьезно верит в Карму, тот знает, что все это привлечено им самим. Ибо Карма приставляет к нам другого человека только затем, чтобы он причинил нам нечто. Действительно личного основания для порицания мира не бывает, собственно, никогда.

Итак, нужно очень многое, чтобы прийти к этой имагинации: к познанию собственного “Я”. Если к ней все-таки приходят, то легко замечают, почему образное выражение Фрошаммера о заточении души не соответствует истине. Об этом, скорее, следовало бы сказать: да, собственно инкарнация, в которой ты пребываешь, удивительно хороша и великолепна, но сам ты не слишком хорош, ты не таков, чтобы мочь приступить ко всему тому, что можно бы начать согласно отношениям. Можно далее сказать: ты находишься в мире определенный период времени, в определенном пространственном расположении, окружен всем великим и могущественным и великолепным. Ты имеешь основание сказать себе, что мы живем в раю. Особенно, если нам плохо, мы живем в раю, ибо это зависит только от того, видим ли мы над собою небосклон, светят ли звезды, восходит ли солнце каждое утро и погружается вечером в закатное зарево. Но для полного удовлетворения и погружения во внешний мир нам даны окружающий нас мир и физическое тело с его органами. И столь далеко отстоит друг от друга то, что могли бы вынести из мира, и то, что мы действительно берем от него. И почему мы берем так мало? Да именно потому, что в нашей телесности воплощено нечто, что слишком мало по отношению к миру, что позволяет мне воспринимать лишь крохотную выкройку из мира. — Сравните только то, что вы действительно видите в мире вашими глазами, с тем, что видеть вы могли бы.

Если мы имагинативно познаем себя, мы чувствуем, что мы совершенно не годимся для этого мира по сравнению с тем, как мы жили бы в мире, если бы могли правильно пользоваться всей нашей организацией. Теперь мы открываем, что тому, что мы сами являем собой перед имагинативным познанием, должно противостоять нечто иное в мире. И здесь мы подходим к интересному заключению, которое должно действовать на нравственной основе, если мы хотим серьезно познавать мир. Мы приходим к такому заключению, что человек, как он познает себя в имагинативном мире, по отношению к тому, что представляет собой окружающий его мир, не должен воспринимать себя великим и властным. Воспринимать себя не так, словно он как существо более высокого мира находится в этом телесном заточении, но так, что он еще далеко не соответствует этому земному телу, что он еще не умеет пользоваться им. Поэтому напротив имагинативного мира стоит другой мир, который постоянно корректирует все промахи и плохие поступки, обусловленные неумением пользоваться своим телом. Напротив того, что представляет собой человек в имагинативном мире, стоит все культурное развитие людей от начала до конца Земли. И почему этот мир культурного развития от начала до конца Земли стоит напротив того, чем в одной инкарнации, в одном земном бытии, между рождением и смертью является человек перед своей собственной имагинацией?

Теперь мы понимаем, что таким, каким он может быть в одной инкарнации, человек должен только стать в течение многих инкарнаций, в ходе всего культурного развития Земли. Поэтому у человека есть ностальгия к тому, чтобы снова возвращаться. Он должен в каждом воплощении тосковать по тому, чем он не может быть в одной земной жизни. Он должен всегда возвра­щаться: тогда он может стать тем, что он есть идеально в одном воплощении. Именно, если человек возымеет знание и ощущение того, чем он должен бы стать в одной жизни и чем он быть не может как раз из-за внутренних слабостей и препятствий, а вовсе не из-за внешних противодействий, то он узнает также, какое ощущение должно господствовать в душе во время прохождения врат смерти. Это ощущение таково: снова сойти вниз, чтобы в следующей и дальнейшей жизни стать тем, чем он не смог стать в одной инкарнации. Это ностальгия к новым земным жизням должна стать могучей силой. Эти мысли нужно укреплять. Из-за этих мыслей проистекает всемерное упрочнение реинкарнации.

То, что из этих мыслей следует упрочнение реинкарнации, подтверждается еще и другими соображениями. Человек может через свои усилия прийти к духовному миру. Человек приходит чисто технически к восприятию духовного мира посредством того, что он отказывается от внешних восприятий и предается жизни представлений. Имеется еще другая возможность придать определенный оборот медитации, концентрации. Эта возможность состоит в том, чтобы всей внутренней верностью и добросовестностью дать развертываться своим собственным воспоминаниям. Достаточно проделывать это в течение двух часов, но с надлежащей серьезностью. Что, собственно, есть в жизни? Конечно, посредством логики, теории познания можно прийти к тому, что есть некоторое “Я”. Но в повседневной жизни имеется весьма проблематичное “Я”. Есть, собственно, то, что наполняет содержание “Я”. Если нечто играет в карты, то он есть то, что дают впечатления карточной игры, реально в сознании имеет он впечатления карточной игры и т.п. Это “Я” есть то, чего мы можем достигнуть в сознании. Этого можно достичь, но это есть нечто в высшей степени изменчивое, мерцательное. Надо естественно зайти за то, чем является это “Я”, если вывести пред собой воспоминание. Вместо того чтобы оставлять воспоминание позади себя, надо вывести его впереди себя. Это важный процесс. В обычной жизни человек есть результат своих воспоминаний. Положим, однажды вам выпадает пережить страшно неприятные вещи, этакую ужасную гадость. К вечеру это, концентрируясь, сделает вас брюзжащим, надменным, неуживчивым. В другой раз вам выпадают удивительно приятные переживания, которые, концентрируясь, делают вас благорасположенным, улыбчивым, веселым. Человек один раз представляет собой то, а в другой раз — иное! Он есть то самое, что он держит позади себя как переживания. Если он это выведет впереди себя как воспоминание, когда он прорабатывает это, то он станет позади дела. Если человек занимается этим со всей серьезностью и отнюдь не схематически, если он действительно снова живет в этом хотя бы и не очень длительное время, то при наличии утонченной наблюдательности он может заметить в своей душе нечто такое, что можно обозначить как основной тон, который относится к самому человеку, как горький, кисло-горький основной тон. И если (это опять-таки зависит от развития), если подойти к делу со всей тщательностью, то посредством этого процесса почти невозможно подойти к себе как к сладкому существу: можно найти в себе только почти совсем горький основной тон. Это уж так обстоит. Ибо при надлежащем утонченном наблюдении себя можно постепенно прийти к инспиративному познанию самого себя. Это проходит через горькое и т.п. и затем приводит к тому, что воспринимаешь себя как совершенно расстроенный инструмент в мире гармонии сфер. Вклиниваешься в музыку сфер как диссонанс. Если продвигаешься в самопознании, то приходишь далее к такому ощущению: не знаешь, что делать с чудесной божественной природой, которая открывает бесконечные возможности, если только уметь справиться с делом. Если систематически повторять это упражнение, особенно в период нисходящего развития (он наступает уже после 35 лет) человека, то можно пережить, как звучит этот основной тон, и убедиться, как много надо еще работать над совершенствованием того, что представляешь собой в жизни и, выносишь сильное желание к перевоплощению, чтобы иметь возможность исправить положение. Это относится к важнейшим последствиям инспиративного познания. Если человек научился распознавать собственный основной тон, он замечает, как мало он подобает внешней природе и как немного у него способности к покою и внутренней гармонии. И те люди, которые воротят нос от перевоплощения, тем самым показывают только, как мало у них способности познать себя в своем несовершенстве и сколь велик их эгоизм, если они не хотят работать над дальнейшим совершенствованием прекрасного Божественного дара.

Итак, второе, что мы можем достичь в нашем самопознании, есть, следовательно, инспирированный человек, каким каждый познает себя в духовном мире тонов. То, что там переживают, когда распознают, так сказать, собственный тон, можно выразить в следующих словах: как мало подобаю я тому, что живет во внешней природе. Помимо того, что отсюда получаешь импульс к развитию нравственности, убеждаешься также в кармическом значении нравственности и видишь, как мала еще в этой жизни способность прийти к покою и внутренней гармонии, к которой испытываешь вожделение. И люди, обладающие силой самопознания, если они однажды возымели это самопознание, все чаще и чаще будут в состоянии сказать себе: как еще мало можешь ты найти в себе покой и уверенность, по которым ты, однако, тоскуешь. Здесь можно опять-таки напомнить одно прекрасное место в Гетевских сочинениях, где он говорит о том, как однажды, сидя на вершине горы, служившей как бы выражением покоя чудесной земной природы, увидел своими глазами то, на что старейший сын природы, гранит, направил его (внутренний) взор, и как он ощутил величие природного закона, покоя, по отношению к небесному ликованию смертельной удрученности, этому колебанию, внутреннему тону человеческой природы. Если посмотришь на законы природы, на то, что сегодня живет еще в пространстве как законы природы, то можно увидеть, что подобно тому, как культурное развитие есть противообраз имагинированного человека, так мир природных законов, действительных законов природы снаружи является противообразом инспирированного человека. В законах природы через Майю и сквозь нее открывается мир деяний духа с тем внутренним покоем и последовательностью, которые становятся беспокойством и дисгармонией благодаря нашему заблуждению, так что мы познаем их как тревогу и дисгармонию, когда открываем в себе инспирированного человека. И затем перед нами может выступить следующая мысль. Если мы действительно узнаем законы природы в их настоящем существе, то мы узнаем, что Земля метаморфизируется от одного облика к другому, но что в законах природы лежит нечто такое, что сообщает этому надежность, так что также и тогда, когда человек проходит через свои различные воплощения, (он воспринимает) воспринимая, следовательно, то, что он должен воспринять, ибо уже в одной отдельной инкарнации заложена возможность того, что человек должен вовне, во внутренней верности законов природы найти компенсацию для того, что он портит. Так мы находим великую зависимость между тем, что как деяния Духа в природе открывается в законах природы, и тем, что через инспирацию мы открываем в себе как нашего глубокого человека. Посему во всякой эзотерике, во всякой мистике внутренний покой, внутренняя гармония природной закономерности всегда рассматривались как образец внутренней закономерности человека. Не случайно тот, кто в древнеперсидском посвящении достигал шестой ступени, именовался Солнечным Героем, ибо в своей внутренней закономерности и надежности он столь же мало мог отклониться от предписанного пути, как Солнце — от своего пути во Вселенной. Ведь если бы оно в какой-то момент могло уклониться в сторону, это вызвало бы неисчислимые революции и разрушения во всем Космосе. Имеется, однако, возможность дальнейшего продвижения в самопознании человека, мы могли бы продвинуться еще дальше вплоть до постижения человека в интуитивном познании. Но для этого нам следовало бы подняться в высокие сферы — что необычайно трудно, — чтобы указать тот мир, который является противообразом интуитивного человека.

Вы видите отсюда, что человек действительно может приглядываться ко всему тому, что он есть по возможности, то есть чем мог бы быть в том чудесном внешнем произведении мира, в котором он «заключен» — вовсе не потому, что это внешнее произведение плохо, а потому, что это внешнее произведение ему не по плечу. Отсюда мы видим, что это в существенном зависит от правильного понимания всех мировых взаимосвязей, — возможность увидеть то, что в основе лежит тот же род духовного познания человеческого существа, как его представляет Антропософия. Возражения, выдвигаемые в этой связи, обычно вытекают из принципов, полностью игнорирующих мировые взаимосвязи.

Но спросим себя еще раз напоследок: почему человек вообще должен входить во внешнюю телесность? Видите ли, чтобы, так сказать, лучше проиллюстрировать то, что сказано как раз в последних словах, я мог бы напомнить вам лекции доктора Унгера о положении “Я” и «Я есмь» во всей внутренней жизни человека, я мог бы также напомнить о том, что вы найдете об этом в «Философии свободы» и в «Истине и науке». Конечно, уже небольшое размышление может научить человека тому, что позади “Я” и «Я есмь» находится одна значительная сущность. Но то, что человек переживает, он переживает в своем сознании только как “Я”-сознание, как свое самосознание. Оно всегда разрушается во сне, и если бы человек все время спал, никогда не просыпаясь, то, хотя он имел бы свое “Я”, но из самого себя он не смог бы никогда обнаружить, что он имеет “Я”. То, что он может заметить свое “Я”, зависит от того, что в бодрствующем состоянии он пользуется своей телесной организацией, своей телесностью. Вне своего тела человек может переживать иное, свое “Я” он может пережить сначала только благодаря тому, что он противостоит внешнему миру. Ибо если бы человек никогда не спускался на Землю, чтобы пользоваться телом, то он чувствовал бы себя в Вечности только как член одного Ангела, как рука чувствует себя членом всего организма. И человек никогда не пришел бы к самосознанию. Он мог бы прийти к самым различным результатам сознания о всевозможных великих вещах мира, но к “Я” — сознанию человек не пришел бы никогда, если бы он не воплощался в земном теле. Здесь должен он добывать свое “Я”-сознание. Если вы исследуете сознание в состоянии сна, то можете увидеть, что человек работает в общности со своим “Я”. Он не делает там этого. К “Я”-сознанию относится заключение в тело, относится пользование инструментом чувств и инструментом мозга. Если, однако, в одном воплощении он может пользоваться всем этим лишь в незначительной степени, то вполне понятным становится суждение ясновидческого сознания, если я действительно исследую “Я” человека, поскольку оно открывается в подлинном облике, то я нахожу в человеческом “Я” следующий преобладающий импульс, преобладающую силу: всегда возвращаться в новую земную жизнь и разрабатывать это “Я”-сознание все полнее и богаче. В этом отношении человек образовал нечто в теософии, что часто говорили теософы XVIII в. и что, если прорабатываются к пневматософии, может быть чрезвычайно полезным. Как выражались теософы XVIII в. Эттингер, Фелкер, Бенгель и др. — деяния Духа, будь то Божественные Духи или Божественный Дух, как они говорили об этом со всей монотеистической точки зрения? Они говорили: телесность, телесный мир — это конец пути Бога. Это замечательное выражение — конец пути Бога! Это означает: Божественность оказалась способной, следуя собственному импульсу, пройти многие духовные миры и низошла сюда, чтобы обрести в некотором роде конец и от этого конца начать обратно. И этот конец есть оформление, кристаллизация плотского телесного облика. Если это высказывание теософов XVIII в. переведено по преимуществу в формулировку нравственных движений сердца, то можно было бы сказать: духовное открывает нам себя в страстном томлении по воплощению в телесность, если мы рассматриваем его в высоких сферах, и лишь тогда оно не обнаруживает этого страстного томления к воплощению, когда оно воплотилось и теперь находится на обратном пути. В страстном томлении по воплощению в телесность открывает себя Божество, и только на обратном восхождении к духовному эта страстность упраздняется. Это было чудесное слово, которое произнесли теософы XVIII в., — это слово в значительно большей мере высветляет и объясняет тайны человеческого существа, чем многочисленные суждения философов XIX в., в то время как теософские влияния и теософские работы вплоть до последней трети XIX в. всецело обращены назад. В XVIII в. в различных землях еще действовала теософия старого образца. Ей недоставало того самого, что недоставало ей в связи с задержкой христианского развития в (Западной) Европе: познания перевоплощения. Относительно Божества теософы XVIII в. знали то, что «телесность» есть конец пути Бога! Они знали конец Божественного пути, но не пути человеческого. О человеке они этого сказать не могли, ибо не ведали о том, что из каждого воплощения, из всей природы человека должно проистекать вожделение к новым инкарнациям, пока из земного бытия не будет извлечено все то, что делает человека зрелым для возвышения к новым формам бытия.

Более чем когда-либо чувствую я в конце этих лекций о пневматософии, как все это остается только в общих очертаниях, набросках и намеках, поэтому также и по отношению к пневматософии действительно то, что сказано по отношению к циклам лекций по Антропософии и Психософии: необходимо давать новые импульсы. Если вы последуете этим импульсам, то найдете богатый материал, чтобы затем суметь различным образом обрабатывать его. Необходимо только, чтобы вы привлекали многообразные вещи и наблюдали себя в мире. Дело, однако, обстоит таким образом, что духовная наука носит настолько всеобъемлющий характер, что, если бы мы захотели подходить к ней систематически и действовать так, как сегодня охотно поступают во многих других науках, мы не оказались бы там, где мы застаем себя сегодня после 10 лет работы секции, но были бы, пожалуй, в той точке, где мы стояли по истечении первого квартала. И позвольте мне именно в конце этого цикла сказать о том, что это рассчитано ведь на те души, которые действительно имеют серьезную волю к самостоятельной переработке того, что духовная наука дает лишь эскизно. Многое также всплывает из тех областей, на которые неоднократно указывалось, в результате этой самостоятельной работы. Каждый человек сможет найти точки соприкосновения с этой работой, если он действительно самостоятельно действует в душе. Наша общность будет становиться все лучше, если все больше и больше будет расти то чувство, что мы принимаем нечто, чтобы дать себе импульс, так что собственное внутреннее все более и более приходит к тому, чтобы переживать миры, которые должны открыться человечеству именно благодаря тому духовному течению, которое мы привыкли называть Антропософией.