Вчера мы могли обратить наш взор к жизни Иисуса из Назарета в период времени приблизительно от его двенадцатого года и приближаясь к тридцатым годам его жизни. Из того, что мне дано было рассказать, вы без сомнения можете ощутить, что для души Иисуса из Назарета в этом периоде времени разыгралось много значительного, но и для всей эволюции человечества это получило глубокое значение. Исходя из того основного ощущения, которое вы могли выработать себе, изучая духовную науку, вы знаете, конечно, что в эволюции человечества все связано между собой и что переживаемое душой такое значительное событие, в котором так много разыгрывается того, что касается интересов всего человечества, как раз для всей этой его эволюции не является без значения. Различнейшим образом знакомимся мы с тем, чем стало событие Голгофы для этой эволюции. Задача этого цикла лекций — приблизиться к нему рассмотрением самой жизни Христа Иисуса. Итак, обратим наш взор, который мы вчера направили к указанному периоду времени, еще раз на душу Иисуса из Назарета, на то, что могло жить в этой душе вплоть до ее 28-го, 29-го года после пережитых ею значительных событий, о которых я говорил вчера.

Что жило в этой душе, об этом, может быть, можно получить некоторое ощущение, некоторое чувство, если рассказать одну сцену, которая произошла к тридцатым годам жизни Иисуса из Назарета. Сцена, которую мне здесь надлежит рассказать, касается разговора, который Иисус из Назарета вел со своей матерью, с той, которая благодаря соединению двух семей на долгие года стала его матерью. Все эти годы между ним и этой его матерью господствовало отменно хорошее и сердечное отношение, много лучше, чем оно было с другими членами семьи, живущими в доме, хотя он и нес им навстречу участие и понимание, они его не могли как следует понять. Уже раньше в беседах между ним и его матерью было затронуто многое из тех впечатлений, которые постепенно отложились в его душе. Теперь же произошел очень значительный разговор, который позволяет нам глубоко заглянуть в его душу. Благодаря описанным переживаниям он, конечно, достиг понемногу большой мудрости; бесконечная мудрость запечатлелась чертам его лица. Но одновременно — как это, хотя и в меньшей степени, но часто бывает — он пришел к переживанию определенной внутренней печали. Мудрость принесла ему сначала те плоды, что обращаемый им на окружающих людей взор его печалил. К этому присоединилось то, что, приближаясь к тридцатым годам жизни, в спокойные часы он все более и более думал определенные мысли; он думал о своем двенадцатом годе жизни, когда его душа пережила столь значительный внутренний взлет, тот переворот, который наступил благодаря переходу в его душу души Заратустры. Когда душа Заратустры только еще вступила в его собственную, то первое время он лишь чувствовал в себе как бы бесконечное богатство этой души Заратустры. К тридцатым годам он еще не знал, что он вновь воплощенный Заратустра, но он знал, что на его двенадцатом году его душа пережила большое преображение. И часто теперь у него бывало чувство: «Ах, насколько все было иначе до этого события на моем двенадцатом году жизни!» Часто должен был он думать о том, как бесконечно тепло было тогда его внутреннему существу. Мальчиком он жил совсем отвлеченным от мира; мальчиком он имел живое ощущение по отношению ко всему, что говорит из природы, ко всему великому в природе. Но у него было мало задатков к усвоению человеческой мудрости, человеческого знания. Он мало интересовался тем, что изучалось школьным образом.

Было бы полным заблуждением думать, что этот мальчик Иисус до своего двенадцатого года был особенно одарен внешними способностями. Он обладал сердечной мягкостью, глубоким пониманием всего человеческого, глубокой впечатлительностью чувств и всей душевности, ангелообразным, кротким существом. Затем, с двенадцатым годом, словно бурей все это было унесено из его души. И часто теперь должен был он думать и ощущать, как до своего двенадцатого года он был связан со всем глубоким духом мира, как открыта была его душа глубинам бесконечных далей; и как он жил затем, после своего двенадцатого года, как он нашел тогда свою душу способной к своего рода восприятию еврейской учености, которая, впрочем, пришла совершенно самобытно, словно из самой себя; как — путешествуя — он познакомился затем с языческими культами, как прошли через его душу все знание и религиозность язычества, как между своим 18-м и 24-м годом жизни он жил также и в том, чего достигло и что воздвигло человечество внешне, и как затем, приблизительно около двадцати четырех лет, он вошел в общину ессеев и познакомился там с тайным учением и с людьми, отдавшимися этому тайному учению. Он должен был часто думать об этом. Но он знал также, что, в сущности, в его душе взошло лишь то, что еще из времен седой древности накопилось в людях; он жил в том, что предоставляли ему сокровища людей в мудрости, сокровища людей в культуре, сокровища людей в моральных достижениях. Часто возвращался он мысленно к тому, каким он был до этого своего двенадцатого года, когда он чувствовал себя словно связанным с первоосновами божественного бытия, когда все в нем было стихийно и первопричинно, когда все исходило из его бьющей через край горячей, любящей душевности и проникновенно соединялось с другими силами человеческой души.

Эти чувства и были теми, которые привели к тому, что между ним и его матерью произошел вполне определенный разговор. Мать любила его безгранично и часто говорила с ним обо всем том прекрасном и великом, что проявилось в нем с двенадцатого года его жизни. О внутреннем разладе, который он в нем вызвал, он умалчивал эти первые годы перед своей матерью, так что она видела лишь прекрасное и великое. Поэтому состоявшаяся в этом разговоре своего рода генеральная исповедь открыла ей много нового, но она приняла это с проникновенной и теплой сердечностью. В ней жило искреннее понимание настроенности его чувства, того, что он томился по своему прошлому, которое он нес в себе до своего двенадцатого года жизни, поэтому она старалась его утешить, указывая, прежде всего на то, что с такой красотой и величием выступило в нем с тех пор. Она напомнила ему об обновлении великих учений и изречений мудрости и сокровищ закона иудейства. Обо всем, что совершилось благодаря нему, об этом говорила она ему. Сердцу его было тяжко слушать мать, говорящей таким образом, ценящей так то, что он чувствовал как преодоленное. И он возразил: Пусть это все будет и так; мной или кем-нибудь другим могли бы быть обновлены все эти старые, прекрасные духовные сокровища иудейства, какое значение имело бы это для человечества? Выступающее в таком виде, в сущности, все же не имеет никакого значения. Если бы нас окружало сегодня человечество, еще обладающее слухом, чтобы внимать древним пророкам, то такому человечеству послужило бы на пользу, если бы могли быть обновлены сокровища мудрости древних пророков. Но сегодня — так говорил Иисус из Назарета — даже если бы пришел Илия и захотел возвестить современному человечеству, что как лучшее он принес из небесных далей, — ведь для этого нет людей, которые имели бы уши внять мудрости Илии или более древних пророков, даже Моисея и вплоть до Авраама. Все, что возвещали эти пророки, невозможно было бы возвестить сегодня. Их слова прозвучали бы на ветер. В этом смысле ничтожно для современности все то, что я думал иметь для нее.

Так говорил Иисус из Назарета и указал, как еще недавно заглохли, в сущности, слова великого учителя. Ибо — говорил он, — если это и не был учитель, достигающий по силе древних пророков, тем не менее, это все же был глубокий, значительный учитель: добрый старый Гиллель. Иисус знал точно, чем по своему значению являлся этот старый Гиллель для многих в иудействе, несмотря на времена Ирода, когда трудно было заслужить уважение. И он знал, насколько проникновенны были слова старого Гиллеля. Не зря говорилось о старом Гиллеле: Тора исчезла в иудейском народе, но Гиллель ее восстановил. Как обновитель первоначальной иудейской мудрости являлся Гиллель тем, кто его понимал. Гиллель был учителем, который и странствовал также как один из учителей мудрости; как своего рода новый мессия бродил он в иудейском народе. Кротость была основной чертой его характера. Обо всем этом говорит и талмуд, и это можно проверить и внешним изучением. Люди не могли нахвалиться на Гиллеля и рассказывали много хорошего о нем. Чтобы указать, в каком духе говорил Иисус из Назарета своей матери о Гиллеле, чтобы набросать его душевную настроенность, я приведу лишь отдельный случай. Гиллель здесь описывается как человек кроткого, мягкого характера, с огромной — благодаря мягкости и любви — внутренней силой.

Сохранилось глубокое по своей значительности сказание, показывающее, насколько терпеливым человеком, идущим всякому навстречу, был Гиллель. Однажды два человека поспорили о том, возможно ли разгневать Гиллеля; было известно, что Гиллель вообще не может сердиться, и вот двое побились об заклад и один из них сказал: Я сделаю все, чтобы все-таки привести Гиллеля в гнев! Он хотел выиграть свое пари. Как раз, когда время у Гиллеля было особенно занято, когда шло подготовление к субботе и у него было особенно много дел, в этот момент человек, побившийся об заклад, постучал в дверь к Гиллелю и не то чтобы в вежливом тоне или с подобающим обращением (Гиллель же был начальствующим над высшими духовными чиновниками и привык к вежливому обращению), а просто закричал: Гиллель, выйди, выйди скорее! Гиллель накинул что-то на плечи и терпеливо вышел наружу. Человек же сказал резким тоном: Мне нужно что-то тебя спросить. — Что же, дорогой мой, ты хочешь спросить? ответил Гиллель. — Я хочу тебя спросить, почему у вавилонян такие тонкие головы? И самым кротким образом ответил Гиллель: Дорогой мой, у вавилонян такие тонкие головы по неловкости их повивальных бабок. — На этом ушел человек, Гиллель же остался невозмутимым. Через несколько минут этот же человек вернулся и резко вызвал Гиллеля: Гиллель, выйди, мне надо тебя что-то спросить! Гиллель накинул на себя свой плащ, вышел и спросил: Ну, дорогой мой, что же ты хочешь еще спросить? — Я хочу тебя спросить, почему у арабов такие маленькие глаза? Гиллель ответил кротко: Потому что пустыня так велика, это делает глаза маленькими, глаза становятся маленькими при созерцании великой пустыни. — Здесь побившемуся об заклад человеку стало не по себе. Гиллель опять вернулся к своей работе. Но, появившись через несколько минут опять, человек в третий раз закричал суровым голосом: Гиллель, выйди, мне надо что-то тебя спросить! — Гиллель надел свой плащ, вышел и спросил кротко: Что же ты хочешь теперь спросить меня? — Я хочу спросить тебя, почему у египтян такие плоские ноги? — Потому что там много болотистых местностей, ответил Гиллель и вернулся к себе. Через несколько минут человек пришел опять и сказал Гиллелю, что он больше ничего не хочет у него спрашивать, что он побился об заклад привести его в гнев, но что он не знает, как можно это сделать. И опять ответил Гиллель кротко: Дорогой мой, будет лучше, если ты проиграешь свой заклад, чем если Гиллель поддастся гневу!

Легенда эта рассказывается, чтобы засвидетельствовать терпение Гиллеля, терпение со всяким, кто его мучил. Такой человек, говорил Иисус из Назарета своей матери, во многих отношениях похож на древнего пророка. Разве мы не знаем много изречений Гиллеля, которые звучат как обновленные древние пророчества? Он привел несколько прекрасных изречений Гиллеля и добавил: Смотри, дорогая мать, о Гиллеле говорится, что он словно вновь восставший древний пророк. То же, что я знаю, идет, как мне сдается, не только из иудейства. — Гиллель же был рожден в Вавилонии и лишь позже перебрался к иудеям. Но он происходил из рода Давидова, с давнейших пор был в родство с родом Давида, от которого происходили сам Иисус из Назарета и его близкие. Иисус говорил: Если бы я мог говорить подобно Гиллелю, как сын Давида, как говорил этот большой человек, — сегодня нет людей, которые внимали бы этому, сегодня такие слова больше неуместны. Они были на месте в древнейшие времена. Имеющих уши, чтобы слушать, их больше нет. Не имеет цены и бесполезно все, что можно сказать таким образом. — И как бы суммируя то, что он хотел сказать в этом направлении, Иисус из Назарета говорил своей матери: Эта весть древнего иудейства, она теперь для Земли ничего не стоит, потому что старых иудеев больше нет. На это надо смотреть как на нечто, потерявшее теперь на нашей Земле свою цену. — Пораженно внимала его мать тому, как он говорил о бесценности самого для нее святого. Но она проникновенно любила его и чувствовала только свою бесконечную любовь. Поэтому в исполненном глубокого чувства понимании вливалось в ее душу то, что он говорил. Он же продолжал говорить и пришел к повествованию о том, как он странствовал по местам языческих культов и что он там пережил. В его душе забрезжило его падение на языческом алтаре и как он внял преображенной Бат-Коль. И здесь в нем блеснуло нечто как некое возрождение древнего учения Заратустры. Он еще не знал точно, что он нес в себе душу Заратустры, но учение Заратустры, мудрость Заратустры, импульс Заратустры взошли в нем во время разговора, и сообща со своей матерью он пережил этот великий импульс Заратустры. Все прекрасное и великое древнего солнечного учения поднялось в его душе. Он вспомнил слова Бат-Коль, которые я произнес вчера, и поведал их своей матери:

АУМ, Аминь!
Зла вершат,
Свидетели высвобождающегося Я,
Совоздолженный другими своесущности долг
Переживите в повседневном хлебе,
В котором не вершит воля неба,
Ибо человек расстался с вашим царством
И забыл ваши имена,
Вы, отцы на небесах.

С ними ожило в его душе и все величие служения Митры и как бы силой внутренней гениальности предстало пред ним. Много говорил он со своей матерью о величии и славе язычества, много о том, что жило в древних народных мистериях, откуда многое влилось в мистериальные служения Малой Азии и юга Европы. Но определенное ощущение оставалось в его душе: ощущение того, как мало-помалу это служение изменялось, пока не подпало демоническим силам, которые он сам пережил приблизительно на двадцать четвертом году жизни. Все прошло перед ним, что он пережил тогда. Но теперь и древнее учение Заратустры предстало как нечто, к чему современные люди не были приспособлены. И он высказал второе значительное положение: Если бы соединились все мистерии и в них влилось бы все то, что некогда было великим, — людей для восприятия этого больше не существует. Все это тщетно. И если бы я выступил и возвестил людям то, что я услышал от преображенной Бат-Коль, если бы я возвестил тайну, почему теперь люди в их физической жизни не могут приобщаться мистериям, — людей, которые поняли бы это, сегодня не существует. Это обратилось бы теперь в сущность демонического характера. И если бы я это все-таки возвещал, это звучало бы для отсутствующих ушей. Люди перестали уметь внимать тому, чему внималось и что воспринималось некогда.

Иисус из Назарета знал теперь, что услышанное им тогда как измененный голос Бат-Коль было древнейшим святым учением, было молитвой, господствовавшей повсюду в мистериях, которою молились в местах мистерий, но которая забылась и которая пришла к нему, когда он упал на языческом алтаре. Одновременно он видел — и так же высказал это в этом разговоре, — что теперь нет возможности привести это к пониманию. Продолжая дальше этот разговор с матерью, он заговорил о том, что он принял в свое существо в кругу ессеев. Он говорил о красоте, величии и славе учения ессеев, помянул большую мягкость и кротость ессеев. И затем он высказал третье важное положение, которое вскрылось ему во время его сверхчувственной беседы с Буддой: «Все люди ведь не могут стать ессеями». Как все же был прав Гиллель в своих словах: «Не отделяйся от общины людей, но живи и действуй в ней. Ибо, если я один, что я тогда?» Но так поступают ессеи, они отделяются от людей, которые поэтому должны оставаться в несчастье. — И здесь, открывая матери переживание, о котором я говорил вчера, он произнес значительные слова: «Когда однажды после интимного, важного разговора с ессеями я выходил от них, я увидел бегущих от ворот Люцифера и Аримана. С этого времени, дорогая мать, я знаю, что своей жизнью, своим тайным ученьем ессеи так защищают себя, что Люцифер и Ариман принуждены бежать от их ворот. Но этим самым, чтобы самим стать счастливыми, они шлют Люцифера и Аримана к другим людям!» — Это были слова, которые с невероятной силой поразили любящую душу матери. Она сама почувствовала себя словно преображенной, почувствовала себя единой с ним. Иисус же из Назарета почувствовал нечто, как если бы благодаря этому разговору все, что он нес в себе, ушло от него. Он видел это, и мать видала это. Чем больше он говорил, чем больше слушала мать, тем больше знала мать обо всей той мудрости, которая жила в нем, начиная с его двенадцатого года. От него же самого она как бы исчезла. Он словно перенес в сердце матери то, чем он жил и что он пережил.

Словно преображенным после этого разговора стал и он; настолько преображенным, что сводные братья, что другие родственники, которые были в его окружении, получили впечатление, что он потерял рассудок. — Как жаль, говорили они, он так много знал; правда, он всегда был молчалив но теперь он совершенно невменяем. На него смотрели как на потерянного. Действительно, он днями ходил по дому как в полусне. «Я» Заратустры было как раз на грани, чтобы покинуть это тело Иисуса из Назарета. И так возникло его последнее решение: словно машинально он покинул дом и направился к знакомому ему уже Иоанну Крестителю.

И тут наступило то событие, которое я уже часто описывал как Иоанново крещение в Иордане. Этим разговором со своей матерью «Я» Заратустры было отвлечено. Опять осталось то, чем он был до двенадцати лет своей жизни, но лишь выросшим, повзрослевшим. В это тело низошло существо Христа при крещении на Иордане. И в тот же миг, когда совершилось это крещение на Иордане, также и мать почувствовала нечто, как завершение ее преображения. Она почувствовала себя — ей было тогда сорок пять-сорок шесть лет — как бы проникнутой душой той матери, которая была матерью мальчика Иисуса, принявшего на своем двенадцатом году «Я» Заратустры, и которая умерла. Так снизошел дух другой матери на мать, с которой Иисус имел этот разговор. Она почувствовала себя как та молодая мать, которая родила мальчика Иисуса, которого имеет в виду Евангелие от Луки.

Представим себе надлежащим образом бесконечную значительность этого события! Постараемся почувствовать это, но почувствовать и то, что теперь на Земле жило особенное Существо: Существо Христа в человеческом теле, Существо, которое до этого еще никогда не жило в человеческом теле, которое до сих пор пребывало только в духовных царствах, которое не имело за собой земных жизней, которое знало духовные миры, но не мир Земли! Земное оно встретило только в том, что было как бы запасено тремя телами Иисуса из Назарета: физическим телом, эфирным телом и телом астральным. Оно снизошло в эти три тела, какими они стали под влиянием тридцатилетней жизни, которую я описал. Свежо, непредвзято переживало поэтому Существо Христа то, что оно сначала переживало на Земле.

Сначала это Существо Христа было приведено к одиночеству. Это нам тоже показывают Акаша-Хроника и Пятое Евангелие. Иисус из Назарета, в теле которого была теперь индивидуальность Христа, оставил в теле все, что его связывало прежде с остальным миром. Христос только что спустился на Землю. Его индивидуальность притягивалась сначала тем, что благодаря телесным впечатлениям, которые как бы остались в памяти, сильнее всего отпечаталось в астральном теле. Христос словно сказал себе: Да, это то тело, которое пережило бегущих Аримана и Люцифера, которое почувствовало, что своими стремлениями ессеи отталкивают Аримана и Люцифера к другим людям. К ним, к Ариману и к Люциферу, оно чувствовало притяжение, потому что с этими силами надлежало бороться людям. Поэтому оно сначала притягивало Христа, в первый раз обитающего в человеческом теле, для борьбы с Люцифером и Ариманом к одиночеству.

Я думаю, что сцена, которую я теперь расскажу, точна в очень значительной степени. Но такие вещи очень трудно поддаются наблюдению в Акаша-Хронике. Поэтому я настойчиво подчеркиваю, что то или иное могло бы быть незначительно изменено, но существенное верно. Сцена искушения описана различными Евангелиями, но они освещают ее с различных сторон. На это я часто указывал. Я пытался исследовать эту сцену искушения и хотел бы непредвзято рассказать, как она произошла в действительности.

Христос в теле Иисуса из Назарета, удалившись в одиночество, встретил сначала Люцифера — Люцифера, каким он вершит и действует, каким он подступает к людям, когда они переоценивают самих себя, имеют слишком мало смирения и самопознания. Подступить к фальши высокомерия, к самовозвеличению людей — это то, что хочет Люцифер! Теперь Люцифер выступил навстречу Христу Иисусу и сказал приблизительно слова, которые находятся также и в других Евангелиях: — «Взгляни на меня! Другие царства, в которые переселен человек, которые основаны древними богами и духами, — они стары. Я хочу основать новое царство, если ты войдешь в мое царство, я дам тебе все, что как прекрасное и великолепное существует в старых царствах, но ты должен отойти от других богов и признать меня!» — И Люцифер описал всю красоту люциферического мира, все, что должно было бы увлечь человеческую душу, если в ней осталось хоть немного гордыни. Но Христос пришел из духовных миров, Он знал, кем является Люцифер и как должна вести себя душа, которая на Земле не хочет быть соблазнена им. Он не был затронут люциферическим искушением, Он знал как надо служить богам, и Он, Христос, был силен, чтобы отстранить Люцифера.

Тогда Люцифер произвел вторую атаку, призвав на помощь Аримана, и уже оба обратились ко Христу. Один — Люцифер — хотел возбудить в нем высокомерие, второй — Ариман — обратился к его чувству страха. Поэтому один сказал: «Если ты признаешь меня, то силой моей духовности, силой того, что я могу тебе дать, ты сможешь обойтись без того, в чем ты нуждаешься теперь, когда как Христос ты вошел в человеческое тело. Это тело подчиняет тебя себе, ты обязан признать законы тяжести. Я могу сбросить тебя вниз: человеческое тело помешает тебе преодолеть силу тяготения. Если ты меня признаешь, я сниму последствия падения и с тобой ничего не случится!» — Ариман же сказал: «Я охраню тебя от страха, бросайся вниз!» И оба наступали на него. Но т.к. в этом их обоюдном напоре они как бы уравновешивали один другого, Он мог спастись от них. Он нашел силу, которую человек должен найти на Земле: подняться над Люцифером и Ариманом. — Тогда Ариман сказал: «Люцифер, ты мне не нужен, ты только мешаешь мне, ты не увеличил мои силы, а уменьшил их».

Здесь Ариман удалил Люцифера и произвел последнюю атаку уже самостоятельно, сказав то, что отмечено в Евангелии от Матфея: «Преврати минерал в хлеб, преврати камни в хлеб, если ты хочешь прославиться божественной силой!» — Тогда Христос ответил: «Не одним хлебом живут люди, но тем, что как духовное идет из духовных миров». — Это особенно хорошо знал Христос, потому что Он только что спустился из духовных высот. На это Ариман сказал: «Ты прав, конечно, но то, что ты прав, и поскольку ты прав это, в сущности, не мешает мне по-своему держать тебя в руках. Ты знаешь только то, на что способен дух, нисходящий с высот, но ты еще не был в людском мире. Там, внизу, в их людском мире эти люди живут совсем иначе, они поистине нуждаются в претворении камней в хлеб, им совершенно невозможно питаться только духом». — Это был момент, когда Ариман сказал Христу нечто, что хотя и можно было знать на Земле, но что не мог еще знать Бог, который только что лишь вступил на эту Землю. Он не знал, что там, внизу, необходимо было превращать минерал, металл в деньги, в хлеб. Здесь Ариман сказал, что люди внизу принуждены питаться при помощи денег. Это был пункт, где Ариман еще сохранил власть. — «И этой властью, сказал Ариман, я еще воспользуюсь!»

Это верное описание сцены искушения. От искушения, значит, остался неразрешенный остаток. Не все вопросы были окончательно разрешены, были разрешены вопросы, связанные с Люцифером, но не с Ариманом. Для этого было необходимо еще нечто иное. Покинув уединение, Христос Иисус почувствовал себя распространенным за пределы того, что он пережил и чему научился, начиная от своего двенадцатого года жизни; он чувствовал, что Дух Христа связан в нем с тем, что жило в нем до его двенадцатого года. Собственно, он больше не чувствовал себя связанным со всем тем, что состарилось и иссохло в человечестве. Даже язык, на котором говорило его окружение, стал ему безразличен, и он молчал сначала. Он скитался в окрестностях Назарета, а также и дальше, посещая многие места, с которыми Он соприкоснулся еще будучи Иисусом из Назарета. Здесь предстает нечто в высшей степени своеобразное. Я очень прошу принять во внимание, что я излагаю события из Пятого Евангелия, и было бы нелепо, если бы кто-нибудь сразу стал выискивать противоречия с остальными четырьмя Евангелиями. Я излагаю вещи, как они представлены Пятым Евангелием.

Безмолвно, словно не имея ничего общего с окружением, странствовал сначала Христос Иисус от пристанища к пристанищу, повсюду работая у людей и с людьми. В Его переживании глубоко запечатлелись слова Аримана о хлебе. Он повсюду встречал людей, которые Его уже знали, у которых Он работал уже раньше. Люди узнавали Его, и в них Он действительно встречал народ, тех, к которым должен был иметь доступ Ариман, потому что они нуждались в претворении камней в хлеб или, что то же самое, в превращении денег, металла в хлеб. Ему не надо было навещать тех, кто придерживался моральных указаний Гиллеля или других, Он ходил к тем, кого другие Евангелия называет мытарями и грешниками, потому что это были люди, которым приходилось превращать камни в хлеб. Среди них Он и проводил главным образом время.

И теперь наступило нечто своеобразное: из этих людей многие знали Его еще до Его тридцатого года, Он уже бывал у них, будучи еще Иисусом из Назарета. Уже тогда, когда Он появлялся еще как Иисус из Назарета, они узнали Его мягкое, милое, мудрое существо, и глубокую любовь встречал Он в каждом доме, в каждом приюте. Эта любовь осталась. Много говорилось в этих домах о славном человеке, об Иисусе из Назарета, который посещал эти дома, эти места. И как бы силой космической закономерности происходило следующее (я излагаю часто повторяемые сцены, которые все вновь может нам показать ясновидческое исследование): Отдельные семьи, у которых работал Иисус из Назарета, собираясь после работы, когда закатилось Солнце, сидели вместе и охотно беседовали о славном человеке, который бывал у них, об Иисусе из Назарета. Много говорили они о Его любви и мягкости, много о тех хороших, теплых ощущениях, которые исполняли их души, когда этот человек жил под их кровом. И в некоторых домах, когда они так часами говорили, ко всем членам семьи нисходило общее видение, которое как облик этого Иисуса из Назарета вступало в жилище. Да, Он посещал их в духе или также — они творили себе Его духовный образ. Вы можете себе представить, как это переживалось в таких семьях, когда Он являлся им в общем видении, и что значило для них, когда теперь Он вновь пришел после Иоаннова крещения в Иордане и они узнали его внешность — лишь глаза стали больше светиться! Они увидели просветленный лик, который некогда так любовно обращался к ним, увидели всего этого человека, которого в духе они видели сидящим с ними. Мы без труда можем себе представить, что нечто чрезвычайное происходило в таких семьях, происходило в ощущении грешников и мытарей, которые силой своей кармы были окружены всеми демоническими существами того времени!

Теперь сказывалось измененное естество Христа Иисуса; особенно на таких людях сказывалось то, что стало с Иисусом из Назарета благодаря вживанию в него Христа. Прежде они ощущали Его любовь, доброту и мягкость; теперь же от Него исходила волшебная сила. Чувствовали они себя раньше только утешенными — теперь они чувствовали себя исцеленными. Они шли к соседям и приводили их, если последние бывали также угнетены. Так произошло, что после победы над Люцифером, но только неся в себе еще жало Аримана, Христос Иисус мог достичь у людей, которые находились под владычеством Аримана, того, о чем говорится в писаниях как об изгнании демонов. Многие из тех демонов, которых он видел, когда он, как мертвый, лежал на жертвенном алтаре, — многие из этих демонов отступали теперь от людей, когда Он как Христос представал перед людьми. Демоны видели своего противника. И ходя таким образом по местности, видя в душах людей образ действий демонов, часто-часто вспоминал Он, как Он лежал там, на древнем жертвенном алтаре, где вместо богов обитали демоны и где он не мог совершить священнодействия. Он вспоминал Бат-Коль, возвестившую Ему древнюю молитву мистерий, о которой я вам говорил, и особенно приходила Ему на ум средняя строка этой молитвы: «Переживите в повседневном хлебе». — Эти люди, к которым Он заходил, должны были превращать камни в хлеб. Среди этих людей, с которыми Он был теперь, были многие, которые должны были жить только одним хлебом. И слова из этой древнейшей языческой молитвы: «Переживите в повседневном хлебе» — погрузились глубоко в Его душу. Он чувствовал все внедрение человека в физический мир. Он чувствовал, что эта необходимость привела в человеческой эволюции к тому, что силой этого физического внедрения люди смогли забыть имена отцов на небесах, имена духов высших иерархий. Он чувствовал, что больше не было людей, которые могли слышать голос древних пророков. Теперь Он знал, что это жизнью в повседневном хлебе отделены люди от неба, загнаны в эгоизм и доступны Ариману.

Он странствовал с такими мыслями по краю. Оказалось, что наиболее глубоко чувствующие все происшедшее преображение Иисуса из Назарета становились Его учениками и следовали за Ним. Из различных хижин брал Он того или иного, который теперь следовал за Ним, следовал, потому что в Нем в высочайшей степени жило описанное мною ощущение. Так случилось, что вскоре собралась уже группа таких учеников. В этих учениках Он имел вокруг себя людей, которые в их основной душевной настроенности являлись новыми, которые благодаря Ему стали иными, чем те люди, о которых недавно Он должен был сказать своей матери, что они не были бы больше способны услышать старое. И теперь Ему блеснул свет земного опыта Бога: «Не о том Мне надо говорить людям, как прокладывали боги путь из духа вниз на Землю, а о том, как найти людям путь от Земли наверх к Духу».

Опять вспомнил он голос Бат-Коль... Он уже знал, что древнейшие формулы и молитвы должны быть обновлены; Он знал, что теперь человек должен был искать путь в духовные миры снизу вверх. Он обратил последнюю строку молитвы в более подходящую для людей нового времени и отнес ее не ко многим духовным существам иерархий, а к одному духовному существу: «Отец наш на небе». Вторую строку, которую Он услышал как предпоследнюю мистериальную строку: «И забыл ваши имена», Он обратил так, как теперь ей надлежало гласить для людей нового времени в «Да святится имя Твое». Третью с конца строку, т.е. «Ибо человек расстался с вашим царством», Он обратил в «Да приидет к нам Твое царство». Строку: «В котором не вершит воля неба» Он обратил — как она могла быть услышана людьми теперь, потому что старая постановка слов никакому человеку не была более доступной, обратил, потому что пути в духовные миры надлежало испытать полный поворот — в «Да свершается воля Твоя как на небе, так же и на Земле». Тайну же хлеба, внедрения в физическое тело, тайну всего того, что теперь полностью явилось Ему силой жала Аримана, это Он претворил так, чтобы человеку надлежало ощутить, каким образом также и физический мир идет из мира духовного, даже если человек этого и не познает непосредственно. Так претворил Он эту строку о ежедневном хлебе в просьбу: «Дай нам сегодня наш дневной хлеб». Слова же: «С другими возвиненную вину своего Я» Он обратил в слова: «Прости нам нашу вину, долг, как мы прощаем нашим должникам». А ту строку, которая была второй в древней молитве мистерий: «Свидетели высвобождающегося Я», Он обратил, сказав: «Но избави, освободи нас», а из первой строки: «Зла вершат» Он сделал: «От зла. Аминь». Так стало «Отче наш» новой мистериальной молитвой, которой учил Христос Иисус и которую христианство узнало благодаря возвещению Им в обратной последовательности того, чему внял Иисус из Назарета в преображенном голосе Бат-Коль при своем падении на алтаре. Аналогично — рассказать можно еще многое — возникло и провозвестие Нагорной проповеди, а также и многое другое, чему Христос Иисус учил своих учеников.

Удивительным образом влиял Христос Иисус как раз на своих учеников. Я прошу постоянно иметь в виду, что я просто рассказываю то, что можно прочесть в Пятом Евангелии. Совершенно своеобразно было Его влияние на окружение, когда Он ходил по стране. Хотя Он и был в обществе апостолов, учеников, но было так — потому что это был Христос, — как если бы Он вовсе не был только в своем теле: когда Он бродил так по стране, то тот или иной иногда чувствовал Его вершение в себе, в собственной душе. Иной чувствовал, как если бы в его собственной душе было то существо, которое принадлежало Христу Иисусу, и он начинал говорить слова, которые, собственно, мог произнести только сам Христос Иисус. Эта группа шла затем и встречала людей..., тот же, который говорил, не обязательно всегда был сам Христос Иисус, а говорил какой-нибудь из учеников, потому что Христос все имел общее с учениками, также и мудрость.

Я должен сознаться, что я был в высшей степени удивлен, когда я констатировал, что разговор с саддукеем, о котором повествует Евангелие от Марка, совсем не велся Христом Иисусом из тела Иисуса, а из тела одного из учеников. Частым бывало и то явление, что Христос Иисус, если Он иногда оставлял свою группу, все же находился среди них; Он или духовно странствовал с ними, или же, будучи далеко от них, Он являлся им в своем эфирном теле. Его эфирное тело было среди них, Его эфирное тело странствовало также и в другой местности; и часто нельзя было различить, имел ли Он, так сказать, при себе свое физическое тело или же это было явление тела эфирного. Таково было сношение с учениками и с людьми из народа, когда Иисус из Назарета стал Христом Иисусом.

Сам он, правда, переживал то, на что я уже указал: будучи первое время более или менее независимым от тела Иисуса из Назарета, существо Христа должно было все больше и больше соединяться с ним; и чем дальше Он жил, тем больше он становился привязан к телу Иисуса из Назарета. Последний год исполнил его глубоким страданием от этой привязанности к этому, к тому же еще и захилевшему, телу Иисуса из Назарета. Но все же еще случалось, что Христос странствовал, — теперь уже с большой толпой. То здесь, то там слышна была речь; здесь говорил один, там другой из толпы апостолов, и можно было подумать, что это был Христос Иисус. Говорилось на одном месте, говорилось и на другом, и в обоих случаях можно было подумать, что это был Христос Иисус, потому что Христос говорил через них всех.

Можно прислушаться к следующему разговору книжников: «Конечно, говорили они, можно было бы, чтобы ужаснуть народ, выхватить и убить любого из них, но он может оказаться мнимым, потому что все они говорят одинаково. Это нас не устраивает, потому что тогда, может быть, останется еще настоящий Христос Иисус. Мы должны получить настоящего». — Отличить Его могли только сами Его ученики, они же, конечно, не говорили врагу, кто есть настоящий. Но здесь Ариман достаточно окреп по отношению к неразрешенному вопросу, который Христос на опыте мог испытать не в духовных мирах, а только на Земле. Благодаря тяжкому поступку должен был Он узнать, что значит превращать камни в хлеб. Ибо Ариман воспользовался Иудой Искариотом. Не имелось никакого духовного средства, чтобы по всему образу действия Христа обнаружить, кто среди почитающих Его людей являлся самим Христом, потому что там, где вершил дух, где вершила также еще последняя сила убеждения, — Его нельзя было захватить. И только с той стороны, где находился применивший для этого неведомое Христу средство, которое Христос узнал лишь благодаря тягчайшему поступку на Земле, лишь со стороны, где действовал Иуда, можно было подступить к Нему. Его невозможно было бы узнать иным способом как только тем, что нашелся один, который предоставил себя в услугу Ариману, который действительно только из-за одних денег пришел к предательству.

Христос Иисус был связан с Иудой силой того факта, что во время искушения Он не знал — что для Бога понятно, — что независимость хлеба от камней справедлива только для неба. Т.к. Ариман сохранил это как свое жало, совершилось предательство. И после этого Христос должен был еще попасть во власть владыки смерти, поскольку Ариман является владыкой смерти. Таково взаимоотношение момента искушения и Мистерии Голгофы с предательством Иуды.

Много больше того, что сказано, можно было бы рассказать из этого Пятого Евангелия. В течение развития человечества откроются, конечно, и другие его части. Вырванными отдельными рассказами я больше пытался дать вам представление о том, каким является это Пятое Евангелие. Заканчивая эти лекции, передо мной выступает сказанное мной в конце первого рассмотрения: что речь об этом Пятом Евангелии вызвана необходимостью современности. Совсем особенно хотел бы я довести до сердца дорогих друзей сознание того, чтобы они соответствующим образом отнеслись к тому, о чем дано было быть сказано как о Пятом Евангелии. Взгляните: уже сегодня у нас вполне достаточно врагов, и образ их действий весьма своеобразен. Я не хочу распространяться об этом, вы, может быть, это знаете из «Сообщений». Но вам ведь известен и тот поразительный факт, что уже давно существуют люди, которые говорят о том, как заражено возвещаемое мною учение ограниченно-черствым христианством и даже иезуитизмом. Особенно определенные приверженцы так называемой адьярской теософии самым дурным образом объявляют об этом иезуитизме и ненавистно говорят сплошной, без всякой совести измышленный вздор. К тому же из определенного пункта исходит теперь безмерная фальсификация нашего учения, как раз оттуда, где особенно неистовствовалось против его ограниченности, превратности, негодности. Появившийся из Америки некий человек в течение многих недель и месяцев знакомился с нашим учением, записал его и вывез затем в разжиженном виде в Америку, где перенятое от нас он издал как розенкрейцерскую теософию. Хотя он и говорит, что он кое-чему научился и здесь, у нас, но что затем он был призван к Мастерам и от них тогда научился большему. Но он умолчал как о наученном у нас о том более глубоком, что он почерпал из тогда еще не опубликованных циклов лекций. Что подобное произошло в Америке, это можно было бы, конечно, как древний Гиллель принять с невозмутимостью, можно было бы не терять ее, когда это откликается и в Европе. На месте, где больше всего неистовствовалось против нас, был сделан перевод того, что от нас было доставлено в Америку, и этот перевод сопровождался словами: «Хотя розенкрейцерское мировоззрение выступает на свет также и в Европе, но в черство-ограниченном иезуитском виде. И только в чистом воздухе Калифорнии могло оно процветать дальше!» — Здесь я ставлю многоточие...! Это метод наших противников. Не только снисходительно, но даже с состраданием можем мы смотреть на эти вещи, но мы не должны закрывать на них глаза. Когда происходят такие вещи, то осторожными должны были бы быть и те, которые уже годами проявляют странную слабость по отношению к тем, кто действует таким недобросовестным образом. Может быть, когда-нибудь всем откроются глаза. Поистине, я не хотел бы говорить об этих вещах, если бы как раз для служения истине это не было бы необходимо. Надо все же вполне ясно видеть все это.

Если с одной стороны некоторыми распространяется подобное, то это, мои дорогие друзья, не защищает нас от того, что с другой стороны борьбу ведут и те, которым эти вещи неприятны с несколько более честной точки зрения (потому что существуют и такие люди). Я не хочу вас беспокоить всем тем безрассудным вздором, который пишется среди этих двух партий, ибо вся эта особенная литература, которую теперь создают в Германии Фреймарк, Шальк, Маак и т.д., совсем, конечно, не заслуживала бы внимания, потому что слишком уж велика бедность ее уровня и содержания. Но существуют люди, которые как раз не могут выносить того, что носит характер этого Пятого Евангелия. И, может быть, никакая ненависть не была столь честной, как та, которая проступила в критиках, выступивших сразу же после того, когда гласности было предано немного о тайне двух мальчиков Иисусов, которая тоже ведь принадлежит уже к Пятому Евангелию. Настоящие антропософы отнесутся правильно к этому Пятому Евангелию, которое и дано в этой доброй вере. Возьмите его, расскажите о нем в среде антропософов, но укажите им, как должно к этому отнестись. Позаботьтесь, чтобы должное благоговение охранило его от выдачи тем людям, которые, быть может, его осмеют.

С такими вещами, покоящимися на необходимом для нашего времени ясновидческом исследовании, предстаешь пред всей нашей современностью и прежде всего перед дающим тон просвещением нашего времени. Мы пытались принять это к сердцу. Те, которые собрались с нами при закладке камня Основы нашего здания, знают как мы пытались вызвать перед нашей душой сознание всей необходимости при возвещении спиритуальных учений верного придерживания истины. Мы пытались провести перед нашей душой, как далека культура нашего времени от этого искания истины. Можно сказать, что взыванием к духу исполнено наше время, но что люди слишком высокомерны или слишком узки, чтобы действительно хотеть знать нечто об истинном духе. Сначала еще должна быть достигнута та степень правдивости, которая необходима, чтобы воспринять провозвестие духа. Ибо в том, чем является сегодня духовное образование, этой степени правдивости не существует и, что хуже, — ее отсутствия не замечают. — Обращайтесь с тем, что дано здесь как Пятое Евангелие так, чтобы в среде антропософов это встречало благоговейный прием. Не из эгоизма претендуем мы на это, а по совсем иной причине, ибо дух истины должен жить в нас, и дух должен предстать перед нами в истине.

Люди говорят сегодня о духе, но, даже и делая это, они ничего не чувствуют от духа. Так, существует человек — почему не называть имен! — который достиг большого почета как раз потому, что он все вновь и вновь говорит о духе: Рудольф Эйкен. Он все время говорит о духе; когда читаешь все его книги — попытайтесь это раз, — все время говорится: дух существует, его надо пережить, надо быть с ним вместе, его надо ощутить и т.д. — и так в нескончаемых фразах идет через все эти книги, где все вновь пишется: дух, дух, дух! Так говорят сегодня о духе, будучи слишком ленивым или слишком высокомерным, чтобы идти к источникам самого духа. И эти люди пользуются сегодня большим почетом. При всем этом в наше время будет трудно пробиться с тем, что — как это и должно было быть при изложении Пятого Евангелия — так конкретно взято из духа. Строгое усердие и внутренняя правдивость совершенно необходимы. Одно из новейших писаний Эйкена следующее: «Можем ли мы еще быть христианами?». Здесь на одной из страниц, которые являются ничем иным, как пестрым нагромождением понятий души и духа, духа и души (и это тянется через многие тома, т.к. этим приобретается громадный почет, слава и репутация, — когда показываешь людям такое свое знание о духе, потому что при чтении люди сегодня не замечают всего того, что фабрикуется как внутренняя неправдивость, — а хотелось бы думать, что люди, наконец-то, должны были бы научиться как следует читать), — здесь на одной из страниц мы читаем фразу, что человечество сегодня выше веры в демонов; веры в демонов нельзя больше требовать от человека! А в другом месте этой же книги читаешь странную фразу: «Соприкосновением божественного с человеческим создаются демонические силы». Здесь человек, который на одной странице говорил так, как я это сейчас привел, в этой же книге говорит теперь, тем не менее, серьезно о демонах. Не является ли это глубочайшей внутренней неправдой? Должно было бы наконец прийти время, когда люди отстранят такие, полные глубокой внутренней неправды, учения о духе. Но я не вижу, чтобы многие из наших современников замечали эту внутреннюю неправду.

Так, служа истине духа, в наши дни мы еще находимся в оппозиции современности. И об этом необходимо помнить, чтобы ясно видеть то, чем нам надо исполниться в сердце, если мы хотим помочь нести провозвестие о духе, нести необходимую человечеству новую жизнь из духа. Когда пытаешься духоучением подвести человеческую душу к существу Христа, то как можно надеяться на большой отклик просвещенной современности, которая теперь удовлетворяется такими истинами, которые ей рассказывают все умные философы и теологи, — что христианство существовало до Христа! Ибо они доказывают, что культ и даже отдельные типичные сказания обнаружены существующими уже раньше в подобном же виде на Востоке. Тут умные теологи поясняют и рассказывают это всем, кто готов слушать, что христианство есть ничто иное, как продолжение того, что было уже и раньше. У наших современников эта литература пользуется большим уважением; громадное уважение встретила она, и современность эта совсем не замечает царящих здесь взаимоотношений.

Когда говоришь о существе Христа, о его нисхождении в своей духовности на Землю, и когда существо Христа встречаешь позже почитаемым в таких же формах культа, как прежде почитались языческие боги, и если это должно быть использовано для того, чтобы вообще отрицать существо Христа, как это сегодня тоже происходит, то это логика следующего порядка: Допустим, кто-нибудь — безразлично кто — оставляет в гостинице свою одежду. Об одежде знают, что она принадлежит этому человеку. Затем приходит человек, например, Шиллер или Гете, и по каким-нибудь причинам вынужден одеть оставленную чужую одежду и выйти в ней. И тут проходил бы определенный встречный, увидал бы Гете в другой одежде и сказал: Что это за россказни! Что особенное представляет собой этот человек? Я ведь совершенно точно знаю эту одежду, она принадлежит тому-то и тому-то, который ничего особенного из себя не представляет. — Тем, что существо Христа как-то использовало одежду старых культов, умные люди, придя, не узнали его в этом облачении, не узнали, что в старых культах находится теперь именно само существо Христа.

А теперь — возьмите все библиотеки, возьмите всю сумму современных научных монистических рассмотрений: это — доказательства об одежде Христа, — которые даже правильны! Высоко чтится сегодня человек, нахватавшийся только архивного пустоцвета о эволюции культуры, и наука таких собирателей пустоцветов впитывается как глубокая мудрость. — Подобный образ мы должны вызвать перед нашей душой, если мы не только рассудочно, но также и чувством готовы принять то, что имеется в виду этим Пятым евангелием. В виду же имеется то, чтобы мы правильно почувствовали себя включенными с нашей истиной в наше время, чтобы благодаря этому понять всю невозможность объяснить прошлому то, что теперь приходит как новое возвещение. Поэтому теперь, когда нам вновь надлежит расстаться друг с другом, должно быть сказано слово Евангелия: Силой тех чувств и мыслей, которые вершат сегодня в человечестве, в ближайшем духовном развитии нет продвижения, поэтому этот вид чувств и мышления должен быть изменен, должен направиться на другое! Компромиссные натуры, которые не хотят создать себе ясной картины того, что есть и что должно прийти, не окажут доброй услуги тому, что необходимо человечеству как духовное учение и духовное служение.

Мне надлежало сказать о святом для меня Пятом Евангелии. Мое прощание с вашими сердцами, с вашими душами несет в себе пожелание, чтобы существующая между нами уже благодаря многому другому связь еще больше бы окрепла благодаря этому духовному исследованию о Пятом Евангелии, которое мне особенно дорого. И, может быть, в ваших сердцах и душах сможет разлиться ощущение тепла от сознания того, что, несмотря на наше разлучение физически, пространственно и во времени, мы все же стремимся остаться вместе и сообща чувствовать, что нам надлежит проработать в наших душах и что спрашивается с нас как долг, который в наше время возлагает дух на души людей!