Сайт «Антропософия в России»


 Навигация
- Главная страница
- Новости
- Антропософия
- Каталог файлов
- Поиск по сайту
- Наши опросы
- Антропософский форум

 Антропософия
GA > Сочинения
GA > Доклады
Журнал «Антропософия в современном мире»
Конференции Антропософского общества в России
Общая Антропософия
Подиум Центра имени Владимира Соловьёва
Копирайты

 Каталог файлов
■ GA > Сочинения
■ GА > Доклады

 Поиск по сайту


 Антропософия
Начало раздела > GA > Доклады > Из исследований Акаши. Пятое Евангелие. Мистерия Голгофы

Мистерия Голгофы. Лекция первая (Кёльн, 17 октября 1913 года)


Этими вечерами — сегодня и завтра — мне предстоит сказать нечто о том, что мы привыкли называть Мистерией Голгофы, и будет сделана попытка говорить об этом в несколько иной форме, чем это было до сих пор. Я хотел бы отметить, что до сих пор сообщения о Мистерии Голгофы обладали хотя и оккультным, но все же более оккультно-теоретическим содержанием. Говорилось о сущности и значении Мистерии Голгофы для развития человечества. Что определенным образом она является центральным событием общего развития человечества на Земле, и поскольку она является этим центральным событием — для постижения этого давался материал мышлению, который полностью черпался из источников оккультного исследования. Этим некоторым образом были вскрыты те мыслительные источники, которые как бы излучаются от Мистерии Голгофы, расходятся дальше и оживают в нашем земном развитии. В том, что живет в развитии человечества на Земле, может быть найдено — если это будет охвачено видящим взором — то, на что указывалось как на значение Мистерии Голгофы.

Теперь же мне надлежит ближе подойти к тому, что позволяет конкретно высказаться о событиях, которые разыгрались в начале нашего летосчисления. Мне надо будет говорить о событиях, которые их силой как бы излучили то, что живет дальше в земной ауре и что может быть оккультно наблюдаемо. Завтра я скажу немного о причинах того, почему в антропософских кругах именно теперь, в этот наш период времени, должны быть рассмотрены эти вещи. Сегодня же я попытаюсь несколько коснуться того, что в начале нашего летосчисления произошло в Палестине. И я надеюсь, что событие Голгофы, как оно было охарактеризовано больше в форме идей, не потерпит в ваших сердцах, в ваших душах ущерба от того, что мы взглянем один раз прямо, как бы конкретно обратим наш взор на то, что тогда разыгралось.

Уже в рассмотрении Евангелия от Луки и в серии лекций о так называемом Евангелии от Матфея я затронул некоторые существенные пункты из области, которая здесь имеется в виду: это тот факт, что в начале нашего летоисчисления приблизительно одновременно были рождены два мальчика Иисуса. И я отметил, что оба эти мальчика Иисуса, рожденные в то время, очень сильно различались между собой их характером и способностями. Один из мальчиков Иисусов, описание которого еще словно просвечивает в так называемом Евангелии от Матфея, происходит из соломоновской линии дома Давида (если применить слова Павла), в нем жила душа или «Я» того, кого мы знаем как Заратустру.

Останавливаясь на такой инкарнации, мы должны особенно уяснить себе одно: когда вновь воплощается даже такая высокая индивидуальность, какой был Заратустра — именно в то время, когда он родился Иисусом, — эта индивидуальность в детском или юношеском возрасте отнюдь не должна знать, что она является этой индивидуальностью. Нет необходимости в наличии сознания, которое могло бы быть выражено в словах: «Я есмь такой-то», — этого нет. Но налицо в подобном случае то, что рано проявляется все значение — которое затем обуславливает всю основную структуру характера данного ребенка — тех повышенных способностей, которые получает душа человека благодаря тому, что она прошла через такую инкарнацию. Так снабжен соломоновский мальчик Иисус — назову его так, — в котором живет «Я» Заратустры, высокими способностями, и это характерно: он снабжен такими способностями, которые дают ему возможность легко проникать в окружающие его достижения того, что в культурном продвижении человечество завоевало себе на Земле. В окружении же такого ребенка, и особенно тогда, вся культура человечества жила в словах, жестах, поступках, — короче, во всем внешне воспринимаемом. Обыкновенный ребенок воспринимает мало из того, что он видит и слышит. Тот же мальчик вбирал в себя с большой внутренней гениальностью даже из самых скудных намеков то, что изживалось в них как достижение человечества; короче — он показывал себя в высшей степени одаренным ко всему, что произвело до тех пор человечество и что обычно усваивается школьным путем. Такого мальчика сегодня назвали бы «мальчиком высокоодаренным». Таков был соломоновский мальчик Иисус. Вплоть до своего двенадцатого года он быстро усваивал то, чему он мог научиться от своего окружения.

Совсем в ином роде был другой мальчик Иисус, характер которого чуть брезжит — больше не скажешь — сквозь описания Евангелия от Луки. Он происходил из натановской линии дома Давида. Он был как раз особенно не одарен к тому, что можно было изучать внешним образом. До своего двенадцатого года он не проявлял никакого интереса к чему бы то ни было из достижений человеческой культуры, усваиваемых школьным путем. Но зато с раннего детства он проявлял в высшей степени то, что можно было бы отметить как «гениальность сердца»: сочувствие всякой человеческой радости, всякому человеческому страданию. Совсем особенно проявлял он свою гениальность в том, что он меньше жил в себе, меньше мог усвоить себе ту деятельность, которую усваиваешь себе на Земле, но что с раннего детства он чувствовал чужое страданье, чужую радость как свое собственное страданье и свою собственную радость, мог переносить себя в души других людей; это он проявлял в высочайшей степени.

Исключительно различны между собой оба мальчика Иисуса, какими они предстают наблюдению в Акаша-Хронике. По достижении обоими мальчиками их двенадцатого года жизни наступило событие, которое я уже часто характеризовал: при паломничестве в Иерусалим, которое совершали родители с натановским Иисусом, «Я» Заратустры, которое до сих пор пребывало в другом, в соломоновском мальчике Иисусе, покинуло его тело и перешло в телесные оболочки натановского мальчика Иисуса. Поэтому произошло то, что все, что усвоило себе это царственное «Я», смогло теперь действовать в душе другого, натановского мальчика Иисуса, который со всей силой Заратустры — но, не зная этого, — смог выступить теперь среди ученых книжников, уча и вызывая удивление, как это описывает и Евангелие. Я указывал также, что другой, соломоновский мальчик Иисус, от которого отступило Я, стал очень быстро увядать и спустя сравнительно короткое время умер. Необходимо отметить, что для человека, который отдает, как это описано теперь с соломоновским мальчиком Иисусом, свое «Я», отнюдь не сразу прекращается возможность жизни. Как шар как бы собственной внутренней силой продолжает некоторое время катиться дальше, так продолжает такое существо жить некоторое время живущей в нем силой; и для того, кто не умеет тонко наблюдать людские души, различие между душой, предстающей еще во владении своим «Я», и такой, которая свое «Я» потеряла, отнюдь не велико, потому что в обычной жизни души непосредственное вершение в ней «Я» не так сильно. Что мы испытываем от встречи с человеком, что мы замечаем в нем, это в самой малой степени является откровением «Я», это — откровение «Я» через астральное тело. Астральное же тело этот другой мальчик Иисус сохранил; и лишь тот, кто способен тщательно различать, — а это не легко — прежние ли привычки, прежние ли мысли продолжают свое действие в душе или же и впредь ею еще вбирается новое, лишь тот может благодаря этому заметить, присутствует ли еще «Я» или нет. Начинается увядание, своего рода отмирание, усыхание; и так это было с этим мальчиком Иисусом.

Силой некоторой кармической предпосылки вскоре после перехода «Я» Заратустры в другого мальчика Иисуса, умерла физическая мать натановского мальчика, а также отец соломоновского Иисуса, и из отца натановского и матери соломоновского мальчика Иисуса образовалась супружеская пара. У натановского мальчика Иисуса не было ни сестер, ни братьев, и сводные сестры и братья, которых он получил теперь, приходились сестрами и братьями именно соломоновскому мальчику Иисусу. Из двух семей образовалась одна, которая впредь жила в местечке, называемом Назарет. Таким образом, говоря теперь о натановском мальчике Иисусе, в которого перешло «Я» Заратустры, мы пользуемся выражением: Иисус из Назарета.

Так же и здесь я хотел бы сегодня рассказать немного о юношеской жизни этого Иисуса из Назарета, как она может быть исследована сообразно Акаша-Хронике, чтобы мы смогли это использовать для понимания определенного значительного исторического момента земного развития, который затем подготовил Мистерию Голгофы, говорить о которой мы будем еще и завтра.

В трех для высшего зрения отчетливо одна от другой отличающихся фазах разыгрывается эта жизнь Иисуса из Назарета. Уже в беседах с учеными книжниками проявилось, что на его двенадцатом году жизни благодаря переходу «Я» Заратустры в нем ожила внутренняя сила к просветлению, к принятию просветления и к сочетанию последнего с тем, что как способность жило в душе Заратустры. И если уже проявилось, что в этой душе была огромная сила внутреннего переживания, то теперь в подрастающем Иисусе от его двенадцатого по семнадцатый и восемнадцатый год жизни можно заметить, что, подымаясь из глубин души, внутренние просветления становятся все богаче и богаче и что теперь это главным образом просветления, которые имеют отношение ко всему развитию древнееврейского и вообще еврейского народа.

Иисус из Назарета был включен в еврейский народ, но в этом еврейском народе совершенно не воспринималось больше величие того, что как непосредственные мировые тайны некогда, в древние времена пророков, было дано этому народу. Много унаследовалось от старых откровений пророков, но давно угасли первичные способности непосредственно извлекать из духовных миров духовные тайны. Их брали из надежных писаний. Были, конечно, единичные, как, например, пользовавшийся известностью Гиллель, которые благодаря их индивидуальному развитию были способны еще немного внимать тому, что было возвещено древним пророкам. Но в этих немногих людях была далеко уже не та сила, которая существовала на заре еврейского народа во времена откровений. Ясно сказывалось нисходящее духовное развитие этого еврейского народа. Но то, что было некогда, что было дано откровениями времен пророков, это всплывало теперь как бы из глубин души Иисуса из Назарета как внутреннее просветление.

Я не столько хочу обратить ваше внимание на тот исторический факт, что силой внутреннего просветления в единичном человеке вновь всплыло то, что некогда во времена пророков было откровением, сколько мне хотелось бы обратить ваши ощущения на все значение того, что сравнительно молодая душа, душа тринадцати-четырнадцатилетнего Иисуса из Назарета в бесконечном одиночестве чувствует в себе восхождение откровения, восхождения, которого все другие люди в его окружении больше не чувствовали, которым в слабом отблеске и в крайнем случае обладали лишь лучшие. Перенесите ваши ощущения в жизнь такой души, которая обладая, величайшими достижениями человечества пребывает одинокой, и оцените тот факт, что Мистерия Голгофы должна была быть подготовлена тем, что в душе Иисуса из Назарета должны были сосредоточиться эти одинокие чувства и одинокие ощущения. Когда стоишь таким образом, словно на душевном острове, с чем-то, что как он — который уже с детских лет мог чувствовать сообща со всеми людьми — хотел бы сделать общим достоянием всех людей, но общим достоянием сделать не можешь, потому что видишь, что души сошли на ступень, на которой они этого больше воспринять не могут, когда ощущаешь, как в скорби и страдании должен знать нечто, что другие вместить не могут, но когда так хотелось бы, чтобы это жило и в их душах, — тогда подготавливаешь себя к миссии. К этому подготавливался Иисус из Назарета. Основную настроенность, основной оттенок обрела его душа из того, что все вновь он должен был говорить себе: «Ко мне звучит голос из духовного мира. Если бы человечество могло его слышать, это послужило бы ему на бесконечное благо. В старые времена были люди, которые могли внимать ему. Но теперь больше нет для него слуха». — Это страдание — страдание от одиночества — оно все более и более теснилось в его душу.

Такова была душевная жизнь Иисуса из Назарета приблизительно между его двенадцатым и восемнадцатым годом жизни. Поэтому он оставался непонятым своим отцом и своей приемной матерью, со стороны же своих сводных сестер и братьев не только непонятым, но часто осмеянным, принимаемым даже за полубезумного. Он прилежно работал в плотническом ремесле своего отца. Но во время работы в его душе жили ощущения, которые я сейчас высказал, которые я наметил. Затем, к восемнадцати годам своей жизни, он ушел странствовать. Работая в различных семьях, у различных ремесленников его ремесла, он исходил Палестину, а также и расположенные вокруг языческие селения. Он был ведом так своей кармой. У всех, в чей круг он вступал, странствуя таким образом по Палестине, проявлялось все своеобразие его натуры. Днем он работал, вечером сидел вместе с людьми. И люди, с которыми он сидел, — это был период приблизительно от его девятнадцати до двадцати двух лет, — сидя вместе с ним, имели чувство — что они не всегда ясно осознавали, но тем отчетливее чувствовали, — что здесь, среди них, находится человек совсем особого склада, что такого они никогда еще не видали; более того, что они не могли себе и представить, что такой мог существовать. Они не могли его постичь.

Если хочешь это понять, надо принять одно во внимание, одно, что вообще должно быть принято во внимание, если действительно хочешь проникнуть в различные тайны эволюции человечества: что подобные переживания, которые имел молодой Иисус из Назарета, вызывали в его душе глубочайшее страдание. Но такие страдания претворяются в любовь. И много высочайшей любви, вершащей в жизни, есть претворенное страдание этого рода. Глубочайшее страдание обладает способностью претворяться в любовь, которая действует не просто как обычная любовь, но действует самим бытием любящего существа, в любовь, которая как бы излучает действующие и на расстоянии аурические лучи. Так что люди, среди которых пребывал Иисус в это время, предполагали, что в своей среде они имели кого-то гораздо большего, чем просто человека. И когда он покидал местность, это продолжало действовать так, что люди, вновь собираясь вечером вместе, действительно имели чувство его присутствия. Как если бы он еще был тут, так ощущали они. И когда он уже давно покинул местность, в которой он задерживался, то постоянно, все вновь и вновь наступало то, что люди, сидя вечером за столом, сообща переживали видение. Они видели его входящим в духовном облике. Каждый в отдельности сопереживал это видение — что Иисус опять пришел к ним, что он говорит с ними, сообщает им нечто как некогда, когда он присутствовал телесно. Так жил он видимым среди людей, уже давно уйдя от них. Это было именно претворенное в любовь страдание, которое делало его столь действенным. Благодаря этому люди, у которых он бывал, чувствовали себя особенно связанными с ним, они, собственно, никогда больше не чувствовали себя разлученными с ним; они чувствовали, что он остался здесь и все вновь заходил к ним.

Он странствовал не только по областям Палестины, но его карма приводила его (говорить обстоятельно о частностях, почему карма вела его так, завело бы сегодня слишком далеко) также и в языческие местности. Он пришел туда, стало быть, после того, как он испытал нисходящее развитие в иудействе. И теперь он увидел, что в культовых деяниях язычников, что в языческих религиозных обрядах, так же, как и в иудействе, вымерло то, что некогда жило в этом древнем язычестве как праоткровение. Так должен он был пережить второй аспект нисхождения человечества с бывшей некогда духовной высоты. Но в другом роде, чем в иудействе, надлежало ему воспринять это нисхождение язычества. Переживание нисхождения иудейства было более внутреннего порядка, полученное путем внутреннего просветления. Там он видел, что откровения духовного мира, которые некогда возвещались через древних пророков, прекратились, потому что не было больше уха, чтобы внимать им. Что же касается язычества, то это ему стало ясно в местности, где особенно пришло в упадок древнее языческое богослужение и где упадок язычества проявился также и внешним знаменьем. В местности, куда он теперь пришел, люди были поражены проказой и другими скверными болезнями. Они стали частью злонравными или порочными, стали расслабленными. Жрецы избегали их и покинули эти места. Когда его заметили, — как беглый огонь, распространилась весть, что пришел некто совсем особенный, — потому что уже и в своем внешнем жесте и своей поступи он достиг того, что являлось как бы преображенным страданием, любовью. Увидели, что пришло существо, какое еще не ходило по Земле. Это передавал один другому, это быстро распространилось, и сбежались многие; сбежались — рассказываемое мной показывает Акаша-Хроника, — потому что люди думали, что им ниспослан жрец, который вновь совершит жертвоприношения — ведь их жрецы бежали. Он не имел в виду совершать языческое жертвоприношение. Но теперь словно в оживленных имагинациях перед ним предстала вся загадка нисхождения также и языческой духовной эпохи. Он мог теперь непосредственно воспринять, что вливалось раньше в тайны языческих мистерий, что жило в языческих мистериях: это были силы высоких духовных существ, нисходившие на жертвенные алтари. Теперь же вместо сил добрых духов вниз на священные алтари устремлялись различные демоны, посланники Люцифера и Аримана. Не так внутренне-просветленно, как в иудействе, но как бы во внешних видениях воспринял он упадок языческой духовной жизни.

Нечто иное, нечто совсем иное знакомиться с вещами, так сказать, только теоретически, чем созерцать, как на жертвенный алтарь, на который некогда струились божественно-духовные силы, теперь спускались демоны, которые вызывали ненормальные душевные состояния, болезни и т.п. Смотреть на это в духовном созерцании есть нечто иное, чем знать об этом теоретически. Иисус же из Назарета должен был это познать в непосредственном духовном созерцании, должен был увидеть, как действовали посланники Люцифера и Аримана, должен был увидеть, что они произвели в народе. И внезапно он упал, как мертвый. Захваченные страхом, люди обратились в бегство. Ему же в этом состоянии духовного отсутствия, как бы в отвлеченности в духовный мир, вскрылось все то, что некогда как праоткровение давалось язычникам. И как он воспринял сообщенные древним пророкам тайны, жизнь которых не больше, чем тень, осеняла еще иудейскую культуру, так силой духовной инспирации он смог теперь внять, каким образом эти тайны были возвещены язычникам.

Глубочайшее впечатление произвело на него то, к исследованию чего мною была сделана попытка и что в первый раз я сообщил по случаю закладки камня Основы нашему зданию в Дорнахе. Это можно было бы назвать «обратным Отче наш», потому что это было как бы в обратной последовательности то, что является субстанциональным содержанием молитвы, приписанной Христу Иисусу его учениками. Иисус из Назарета воспринял теперь нечто как обратное Отче наш, так что он смог почувствовать, что в этих словах как бы сжата тайна человеческого становления и включенность в земные инкарнации:

Аминь,
Зла вершат,
Свидетели высвобождающегося Я,
Со-возвинный с другими своесамости долг
Переживите в повседневном хлебе,
В котором не вершит Воля Неба,
В котором человек расстался с Вашим Царством
И забыл Ваши Имена,
Вы, Отцы на Небесах!

Переданное лепечущими словами, это есть нечто, что выражает как бы законы воплощающегося человека, который из Макрокосмоса вступает в Микрокосмос. С тех пор, как мне стали известны эти слова, я нашел, что они являются чрезвычайно значительной медитативной формулой, они обладают совершенно необыкновенной силой над душой, и силу этих слов замечаешь тем сильней, чем больше их рассматриваешь. Затем, когда их разрешаешь и ищешь их понимания, тогда на них показывается, что в них действительно сжата тайна человека и судьбы человечества, и как из обращения этих слов от конца к началу могло возникнуть микрокосмическое Отче наш, которое затем возвестил Христос своим последователям.

Но не только эту тайну языческого праоткровения воспринял Иисус: когда после видения он пришел в себя, то благодаря бегущим людям и демонам он смог познать вообще всю тайну язычества. Это было второе безмерное страдание, погрузившееся в его душу. В значительных переживаниях он постиг сначала упадок иудейства, постиг именно познанием того, что было открыто некогда еще не павшему иудейству. Теперь подобное он познал и у язычников. Так надлежало ему завоевывать себе сознание того, каким образом в его окружении человечество должно было жить в смысле слов, что «есть уши у них, но мировым тайнам они внимать не могут» — Так должен он был расширить в себе в безграничное то сочувствие, которое он всегда испытывал к людям и которое может быть выражено в следующих словах: Теперь он мог созерцать; человечество должно получить содержание его созерцания, но где те, которые сообщили бы это человечеству?

Через такие испытания он должен был проходить приблизительно до своего двадцатичетырехлетнего возраста. Затем карма повела его домой, во время, когда умер его отец. Он остался вместе со своими сводными сестрами и братьями и со своей приемной матерью. В то время как раньше также и приемная мать мало понимала его, теперь с ее стороны замечается все большее и большее понимание того, что он нес в себе как собственное большое страдание. Так следовали дальнейшие переживания от двадцать четвертого до двадцать восьмого, двадцать девятого, тридцатого года жизни, когда он — хотя и здесь это было трудно — все больше и больше встречал понимание своей приемной матери. Одновременно это были годы, когда он ближе познакомился с орденом ессеев. Сегодня я хотел бы отметить только главные моменты этого знакомства Иисуса с орденом ессеев. Это был орден, в котором соединялись отделившиеся от остального человечества люди, люди, которые лелеяли особенную жизнь тела и души, чтобы такой жизнью вновь достичь того праоткровения духа, которое человечество потеряло. Путем строгих упражнений и строгого образа жизни души в их восхождении должны были достичь той ступени, когда они вновь могли быть приведены к духовным областям, из которых притекали праоткровения.

В этом кругу Иисус из Назарета познакомился и с Иоанном Крестителем, но оба они не были в собственном смысле слова ессеями. В этой области это прямо показывает хроника Акаши. Итак, из приведенного мной вытекает, что появился человек совершенно особенного склада, который чрезвычайно действовал на всякого, он воздействовал, как я это описал, так необычайно на язычников. Также и ессеи — хотя вообще достигнутое их душой они сохраняли как священнейшую тайну, ничего не передавая из этого посторонним, — запросто говорили с Иисусом о важных тайнах ордена и о том важном, что в стремлении их душ они завоевали себе. Так познакомился Иисус с современным в то время путем человеческой души для достижения тех высот, на которых некогда пребывали и с которых затем спустились пра-души людей. Да, это он мог заметить на ессеях, что путем особых упражнений людям все же еще возможно добраться до этих высот. Но душе его, я бы сказал, если в данном случае допустимо такое выражение, было не по себе, что такой ессей, желая достичь этих высот, должен был отойти от остального человечества, вести жизнь вне круга остальных людей. Это было совершенно не в духе всеобъемлющей любви к человечеству, которую чувствовал Иисус из Назарета и который не мог вынести, чтобы существовало какое-то духовное достояние, которое не должно было бы быть усвоено себе всем человечеством, а лишь отдельными за счет всего человечества. И часто уходил он с величайшей скорбью от ессеев. Что он ощущал, можно выразить словами: «Также и здесь единичные, и всегда могут быть лишь немногие, которые могут найти путь обратно к праоткровению; но как раз, когда эти немногие обосабливаются, другим тем более приходится жить в упадке. Они не могут подняться, потому что им остается исполнение грубой материальной работы для тех, кто обосабливается».

Когда однажды он вновь выходил из ворот оседлости ордена, он увидел в духе обращающихся от ворот в бегство два облика. От этих обеих фигур, которых на нашем антропософском языке мы называем теперь Люцифером и Ариманом, он получил впечатление, что, защищая себя от них своими упражнениями, своей аскетической жизнью, строгими правилами ордена, ессеи изгоняют их: ничто от Люцифера и Аримана не должно было подступить к их душам. Поэтому Иисус из Назарета увидел Аримана и Люцифера убегающими прочь. Он узнал теперь, что как раз тем, что создана такая оседлость, куда не подпускались Ариман и Люцифер, где ничего не должно было знать о них, — что как раз поэтому они тем больше стремятся к другим людям, потому что от этих мест они вынуждены бежать. Это предстало теперь пред ним. И опять: это действует совсем иначе, когда узнаешь об этом в теории, чем когда видишь работу единичных душ на свое благо, работу, силой которой Люцифер и Ариман отгоняются к другим людям. Теперь он знал, что путь ессеев не есть спасительный путь, но что это путь, который через обособление способствует только собственному продвижению за счет остального человечества.

Невыразимое милосердие охватило его. Он не испытал никакой радости от восхождения ессеев, потому что он узнал, что в то время как подымались отдельные, тем глубже должны были погружаться другие люди. Все это тем более переживал он, чем чаще он видел также и у других врат ессеев — таких оседлостей было много — образ вынужденных обращаться в бегство Люцифера и Аримана, которые останавливались перед вратами и не могли проникнуть в эти оседлости ордена. Так знал он, что нравы ордена и правила ордена всей структурой ессейских установлений гонят Люцифера и Аримана к другим людям. И это было третьим большим, бесконечным страданием о нисхождении человечества, которое он ощутил и которое таким образом распростерлось над его душой.

Я уже сказал, что его приемная мать находила все большее понимание того, что жило в его душе. Теперь произошло то, что имело большое значение как подготовление к Мистерии Голгофы: произошел разговор — так показывает исследование в Акаша-Хронике — между Иисусом из Назарета и его второй, или приемной матерью. Ее понимание его настолько продвинулось, что он смог сказать ей о тройном страдании — в области иудейства, язычества, а также и ессейства, — испытанном им в связи с нисхождением человечества. И описывая ей все свое одинокое страдание и свои переживания, он видел, что это действовало на ее душу.

К величественнейшим впечатлениям, которые можно получить в области оккультного, принадлежит как раз знакомство с характером этого разговора. Собственно, при всей обширности развития Земли в нем вообще нельзя увидеть ничего подобного (я не говорю, нечто «большее», потому что Мистерия Голгофы, конечно, больше, но — ничего подобного). — То, что он говорил матери, не были просто слова в обычном смысле, но они были словно живые существа, которые переходили от него к приемной матери, окрыляя их силой его собственную душу. Все, что он так бесконечно сильно выстрадал, перешло как бы над словами разговора в ее душу. Его собственное Я сопровождало каждое слово, и это не было просто обменом слов или мыслей, это было живое душевное странствование от него в душу Матери — слова о его бесконечной любви, а также и о его бесконечном страдании. Так смог он развернуть перед ней как большую картину то, что он трижды пережил. Все это было повышено еще тем, что постепенно Иисус из Назарета перешел в разговоре на то, что он вынес как итог из своего тройного страдания о нисхождении человечества.

Но здесь действительно трудно облечь в слова то, что он, как бы резюмируя свои собственные переживания, говорил теперь матери. Но т.к. мы духовнонаучно подготовлены, то с помощью духовнонаучных формул и выражений можно будет попытаться передать смысл, передать конец этого разговора. Конечно, то, что я сейчас скажу, было высказано не так, но это вызовет приблизительное представление того, что как представление хотел вызвать Иисус в душе приемной матери.

«Когда смотришь обратно на развитие человечества, то его совокупная жизнь на Земле предстает как отдельная человеческая жизнь, правда, измененной и неосознаваемой так молодым человечеством». — Перед душой Иисуса из Назарета, можно было бы сказать, предстала послеатлантическая жизнь человечества: как после великого события природы развилась праиндийская культура, когда великие святые Риши могли внести в человечество их необъятные сокровища мудрости. Иными словами — тогда была спиритуальная, духовная культура. — «Да», продолжал он, «как отдельный человек проходит свой детский возраст между рождением и седьмым годом, когда вершат совсем иные силы, чем в позднейшей жизни, так и в этом праиндийском периоде времени действовали другие силы. Т.к. силы эти вершили не только до седьмого года, а распространялись на всю жизнь, то человечество проходило иную эволюцию, чем позднее. Тогда в течение всей жизни знали то, что сегодня знает и переживает ребенок до седьмого года. В наши дни мышление между седьмым и четырнадцатым, между четырнадцатым и двадцать первым годом жизни стало таким, какое оно есть теперь, потому что детские силы, которые у нас теперь выключаются на седьмом году жизни, утеряны. И т.к. в то время силы, действующие теперь до седьмого года, были разлиты на всю жизнь, то люди первой послеатлантической эпохи были ясновидящими, достигали этими силами большего. Да, это была золотая эпоха развития человечества. — Затем пришел другой период времени, когда во всем человечестве стали деятельными, распространенными на всю жизнь те силы, которые действуют лишь между седьмым и четырнадцатым годом жизни. — Затем наступила третья эпоха, когда деятельными стали силы, которые теперь действуют между четырнадцатым и двадцать первым годом. — А теперь мы живем в эпохе, когда над всей жизнью человечества разлиты силы, которые действуют между двадцать первым и двадцать восьмым годом. Здесь мы уже приближаемся», так говорил Иисус из Назарета, «к середине человеческой жизни, которая лежит в тридцатых годах, когда для единичного человека прекращается восхождение сил юности, когда он начинает свое нисхождение. Здесь у нас тот период времени, который соответствует годам жизни отдельного человека от двадцати восьми до тридцати пяти лет, когда человек начинает свое жизненное нисхождение. В то время, как у единичного человека есть еще и другие силы, позволяющие ему жить дальше, в совокупном человечестве их больше нет. В этом и состоит большое горе, что человечество должно стареть, молодость позади него, если оно вступает в возраст между двадцать восьмым и тридцать пятым годом жизни. Откуда прийти новым силам? Силы юности исчерпаны»!

Говоря так к своей приемной матери, Иисус словно выразил запечатленность невыразимой скорби в самой жизни развивающегося человечества; видно было, что словно безнадежно, совсем безнадежно обстояло теперь с человечеством. Силы молодости исчерпаны, человечеству остается идти навстречу старости. Единичный человек, это знал он, живет благодаря остатку сил дальше между тридцать пятым годом и смертью. Подобным не обладало человечество, в него еще лишь должно было вступить нечто — то, что в единичной жизни человека необходимо между двадцать восьмым и тридцать пятым годом жизни. Макрокосмически должна просветиться Земля силой, которой в данном случае должен быть просветлен человек, когда он проходит свой жизненный путь между его двадцать восьмым и тридцать пятым годом жизни. Что человечество стремится к старости, это та мысль и ощущение, которые видишь теперь в Акаша-Хронике, которые чувствуешь в словах Иисуса из Назарета.

И пока он так говорил к матери, пока, так сказать, из его слов говорил смысл развития человечества, — в определенное мгновение, когда как бы все, что было в его самосущности, перелилось в его слова, он осознал, что с ними ушло нечто от его собственного существа, потому что его слова стали тем, чем был он сам. Это был теперь тот момент, когда в душу его приемной, или второй, матери излилось то душевное существо, которое жило в его родной матери, которая умерла после перехода его «Я» в тело другого мальчика Иисуса и с двенадцатого года жизни Иисуса жила в духовных областях. С этого момента она могла одухотворять эту душу приемной матери, так что последняя жила теперь с душой родной матери натановского Иисуса. Иисус же из Назарета столь интенсивно связал себя самого со словами, в которых он запечатлел всю свою скорбь о человечестве, что его «Я» словно исчезло из его телесных оболочек, и его телесные оболочки теперь снова стали такими, какими они были, когда он был маленьким мальчиком, но лишь проникнутыми всем тем, что он выстрадал, начиная от своего двенадцатого года. «Я» Заратустры ушло, и в его трех оболочках жило только то, что осталось в них мощью истекших переживаний. В этих трех оболочках теперь дал знать себя импульс, который направил его на путь, ведущий к Иоанну Крестителю на Иордан. Словно в своего рода сне — который опять-таки не был сном, а высшим сознанием — шел он этим путем и вместе были лишь три оболочки, одухотворенные и импульсированные следствиями всех переживаний, постигших его, начиная от его двенадцатого года. «Я» Заратустры ушло. Три оболочки вели его так, что он еле воспринимал свое окружение. Он жил — именно потому, что «Я» ушло, — погруженный полностью в созерцание судеб людей, а также и того, чего людям не хватало.

Когда он шел так к Иоанну Крестителю на Иордан, он встретил на пути двух ессеев, с которыми он часто беседовал. В его теперешнем состоянии он не узнал обоих ессеев, ибо словно восхищенным было его «Я». Они же знали его и поэтому обратились к нему: «Куда ведет тебя твой путь, Иисус Назарей»? То, что он им ответил, я попытался облечь в слова. Он произносил слова так, что они не знали, откуда они шли, они шли из него и опять-таки не из него:

«Туда, куда не хотят смотреть души вашего рода, где страдание человечества может найти лучи забытого света».

Таковы были слова идущие от него. Они не поняли его речи; они заметили теперь, что он их не узнал. И они продолжали: «Разве ты нас не знаешь, Иисус из Назарета»? И теперь пришли еще более странные слова, было так, как если бы он им сказал:

«Вы как заблудшие овцы, я же был пастыря сын, от которого вы бежали. Если вы меня верно познаете, вы скоро опять убежите. Уже давно вы бежали от меня в мир».

Ессеи не знали, что им думать о нем, ибо когда он казался говорящим так, глаза его отражали что-то совсем особенное. Они казались смотрящими во вне и опять-таки во внутрь. Это были глаза, в их выражении словно несущие нечто от упрека душам собеседников. Это были глаза, через которые струилось нечто словно от кроткой любви, но от любви, которая была к упреку ессеям, упреку, который подымался из их собственной души. Так приблизительно можно охарактеризовать то, что ощутили ессеи, когда они теперь услышали:

«Что вы за души? Где ваш мир? Зачем вы покрываетесь покровами обмана? Зачем во внутреннем у вас горит огонь, не в доме моего отца возженный»?

Словно умолкли их души при этих словах, он же говорил дальше:

«Вы несете на себе знак искусителя, он поразил вас после вашего бегства. Своим огнем он нанес на вашу шерсть блеск лицемерия. Волосы этой шерсти колют мой взор. Вы, заблудшие овцы! Он пропитал ваши души высокомерием».

Когда он произнес слова «блестящей лицемерием стала ваша шерсть, волосы этой шерсти колют мой взор», то один из ессеев возразил: «Не указали ли мы на дверь искусителю? Нет больше его части на нас». Когда ессей произнес это, Иисус продолжал дальше:

«Да, вы указали ему на дверь, он же, бежав, пришел к другим людям, он подступает к ним со всех сторон. Вы не подымаетесь, если вы снижаете других. Вам лишь кажется ваше восхождение, потому что вы допускаете умаление других! Вы остаетесь на высоте, где вы находитесь, и лишь умаляя других, вы мните себя большими».

Иисус из Назарета говорил так, что на ессеях это отметилось. Высказанное им подействовало на них так удручающе, что зрение их погасло; их взор затмился, и Иисус из Назарета словно исчез из их глаз. И тогда, когда он стал словно отвлеченным из поля их зрения, они словно издали увидали его лик, но увеличенным до исполинских размеров, как мираж, далеко-далеко вдали и как бы звуча из этого миража шли слова, нечто, что они ощутили как:

«Тщетно ваше стремление, ибо пусто ваше сердце, которое вы исполнили лишь духом, обманчиво таящим гордость в оболочках смирения».

Затем исчез и этот мираж, они же остались стоять подавленные и потерянные. Когда вновь вернулось им зрение, они увидели, что пока они имели видение, он уже прошел часть пути дальше. Им ничего не осталось делать, как только осознать, что он уже прошел часть пути дальше. — Подавленные, пошли они затем в свое ессейское убежище и никогда не рассказали о том, что они пережили, но молчали об этом всю оставшуюся жизнь. Этим, конечно, душой они стали самыми глубокими среди их собратьев, но они умолкли, став братьями-молчальниками, говорящими лишь самое необходимое для повседневного взаимопонимания. Их братья не знали, почему так изменилось их существо. До смерти не выдали они ничего из того, что они восприняли, почему и сопережили они совершенно особенным образом то, что разыгралось как Мистерия Голгофы. Для других же пережитое ими было словно невоспринимаемым.

Пройдя еще часть пути, Иисус встретил человека, душа которого несла в себе глубокое отчаянье. Но, как сказано, Иисус был словно восхищен из земных соотношений, так что он не постигал, что некто — человек — приближается к нему. Тем более глубокое впечатление произвело его существо на этого человека, отчаяние которого отражалось на его облике как самое глубокое страдание. Мощное впечатление, которое получила эта душа при взгляде на Иисуса из Назарета, когда он шел так, исторгло из Иисуса из Назарета слова, которые приблизительно могут быть высказаны так:

«К чему привел путь твоей души? Я видел тебя много тысяч лет тому назад; ты был другим в то время»! Это услышал этот отчаявшийся человек сказанным, словно явлением Иисуса из Назарета, который как раз подошел. С одной стороны, словно понуждаемый этими словами и влекомый душевной потребностью высказаться, с другой — самому найти ответ своей судьбы, отчаявшийся сказал: «В моей жизни я достиг высоких званий; я всегда учился; благодаря усвоенному я все выше и выше подымался над окружающими меня людьми. Всякое достижение делало меня все более гордым, и часто говорил я себе: какой ты все же редкий человек — так блестяще подняться над другими людьми! Я чувствовал цену своей души, которая должна была быть ценнее душ других людей. Мое высокомерие возрастало со всяким новым отличием. И вот, однажды я увидел сон. Ах, что за ужасный это 6ыл сон! Я не только видел сон, но пока он мне снился моя душа была исполнена чувством стыда. Потому что я стыдился видеть подобное во сне. Я был в жизни так горд! Теперь же мне снилось то, чего я никогда не желал бы видеть и во сне, но что во сне мне казалось верным. Мне снилось, что я задал себе вопрос: Кто так возвеличил меня? И тут предо мной предстало существо, которое сказало: Ты поднят мною, ты велик благодаря мне, но за это ты и принадлежишь мне! — Это было то, что я чувствовал как глубочайший позор: что я получил теперь откровение, что я не есмь избранная душа, поднявшаяся собственной силой; — другое существо возвеличило меня. Я обратился в бегство во сне. Проснувшись, я действительно обратился в бегство, оставив чины и достижения. Я не знал, что я искал, и так я брожу — беглецом перед собой и перед тем, что я достиг, — уже давно в мире, стыдясь всего того, что некогда я думал в моем высокомерии». — Когда отчаявшийся человек произнес эти слова, существо, которое говорило к нему во сне, вновь стояло пред ним, между ним и Иисусом из Назарета. Это существо из сновидения заслонило собой облик Иисуса из Назарета. И когда сновидческий образ вновь рассеялся, словно разошелся в туман, то Иисус уже прошел часть пути дальше. Осмотревшись, отчаявшийся увидел его уже в отдалении. И ему осталось только в своем отчаянии идти своим путем дальше.

После этого Иисусу из Назарета повстречался прокаженный, проказа и страдание которого уже достигли предела. И тем, что ощущала эта душа, существо Иисуса из Назарета вновь почувствовало себя влекомым к словам, которые услышал прокаженный. Это опять были слова:

«К чему привел путь твоей души? Я видел тебя много тысячелетий тому назад; ты был другим тогда»!

Слова эти вызвали прокаженного к речи, опять-таки похожим образом, как перед этим был вызван к речи отчаявшийся. Прокаженный сказал: «Я не знаю, как я заболел; болезнь постепенно подступала ко мне, и люди перестали меня терпеть в их среде. Я должен был удалиться в глушь и едва вымаливал под дверями, что мне бросали люди. Однажды ночью я приблизился к густому лесу. Я увидел как бы выступающее мне навстречу из прогалины самосветящееся, мерцающее мне дерево. У меня была потребность подойти поближе к светящемуся, мерцающему мне навстречу дереву. Дерево притягивало меня. И когда я близко подошел к нему, то как бы из свечения дерева на меня стал наступать скелет. Я знал: это смерть, которая стоит предо мной в таком облике. И смерть сказала мне: Я есмь ты, я питаюсь тобой. Не бойся! И скелет продолжал: Почему ты боишься? Не любил ли ты меня некогда в течение многих жизней? Ты только не знал того, что ты любил меня, потому что я являлся тебе прекрасным архангелом, его-то ты и думал любить! — И тут уже не смерть стояла предо мной, а архангел, которого я часто видел и о котором я знал, что это образ, который я любил. Затем он исчез. Я же проснулся лишь на следующее утро, лежа у дерева и чувствуя себя еще более убогим, чем был до этого. И я знал, что все то, что я любил как наслаждения жизни, что жило во мне как себялюбие, что все это связано с существом, которое явилось мне как смерть и как архангел, которое утверждало, что я любил его и что я сам был им. Теперь я стою пред тобой, стою перед тем, о котором я не знаю кто он». — И тут вновь явился архангел, а затем и смерть, став между прокаженным и Иисусом из Назарета и заслонив взору прокаженного Иисуса из Назарета. В то время как прокаженный видел только архангела, исчез Иисус, а затем исчезла смерть и исчез архангел. Прокаженный должен был идти дальше и увидел лишь уже удалявшегося Иисуса из Назарета.

Эти события находишь происшедшими на пути Иисуса из Назарета, которым он шел после разговора с матерью к Иоаннову крещению на Иордан, когда этот путь прослеживаешь по Акаша-Хронике.

Мы увидим завтра, что эти события, разыгравшиеся при встрече с двумя ессеями, при встрече с отчаявшимся и при встрече с прокаженным, продолжали свое действие в оболочках Иисуса из Назарета, увидим, каким образом эти соприкосновения с миром, которые Иисус, будучи словно восхищенным, едва понимал, соединились с тем, что он принял при крещении Иоанном на Иордане.

Кому рассказанные мною события, которые разыгрались как раз после разговора с приемной, или второй, матерью и перед Иоанновым крещением, кажутся странными или удивительными, тому я могу лишь сказать: пусть они кажутся странными, но они предстают в их истине при исследовании Акаша-Хроники. Они представляют собой события, которые, конечно, настолько единственны в своем роде, как им и надлежит быть такими единственными, потому что они являются подготовкой к тому событию, которое тоже могло совершиться лишь один раз, — к событию, которое мы называем Мистерией Голгофы. Кто не хочет освоиться с мыслью, что в то время в развитии человечества разыгралось что-то совершенно особенное, тому весь ход этого развития человечества будет трудно понятен.


Распечатать Распечатать    Переслать Переслать    В избранное В избранное

Другие публикации
  • Предисловия
  • Пятое Евангелие. Лекция первая (Христиания, 1 октября 1913 года)
  • Пятое Евангелие. Лекция вторая (Христиания, 2 октября 1913 года)
  • Пятое Евангелие. Лекция третья (Христиания, 3 октября 1913 года)
  • Пятое Евангелие. Лекция четвёртая (Христиания, 5 октября 1913 года)
  • Пятое Евангелие. Лекция пятая (Христиания, 6 октября 1913 года)
  • Мистерия Голгофы. Лекция вторая (Кёльн, 18 октября 1913 года)
    Вернуться назад


  •  Ваше мнение
    Ваше отношение к Антропософии?
    Антропософ, член Общества
    Антропософ, вне Общества
    Не антропософ, отношусь хорошо
    Просто интересуюсь
    Интересовался, но это не для меня
    Случайно попал на этот сайт



    Всего голосов: 4625
    Результат опроса