В наших наблюдениях над кармой, после того как я в последний раз более подробно описал образование кармических сил, я хотел бы сегодня положить начало рассмотрению конкретных судеб отдельных людей, чтобы таким образом достичь понимания кармы, — чтобы лучше понять предопределенность жизненных судеб отдельных людей.
Такие судьбы людей могут быть приведены, разумеется, только как примеры. Но, рассматривая их конкретно под углом зрения кармы, можно узреть то, как вообще осуществляется человеческая карма.
Она осуществляется, разумеется, столь же многообразно, сколько есть людей на земле. Формы действия кармы совершенно индивидуальны, следовательно, когда мы входим в сферу конкретного, единичного, тогда нам следует говорить, прибегая прежде всего к примерам.
Так вот, сегодня я хотел бы привести те примеры, которые я сам исследовал и которые стали для меня ясными в их кармическом свершении. Это ведь несколько рискованное начинание — говорить о конкретном осуществлении кармических закономерностей пусть далекого прошлого, ибо, собственно, общепринято, говоря о карме, пользоваться самыми общими выражениями, как-то: то или это обусловлено так или иначе; или же: тот или иной удар судьбы происходит потому, что человек, на которого он обрушился, каким-то образом заслужил его; и т.п. Так вот, эти вещи — вовсе не так просты. Как раз, когда люди говорят о карме, они весьма часто впадают в тривиальности.
Сегодня мы хотим приступить к рассмотрению определенных примеров действия кармы. И, приступая к этому рискованному начинанию, мы будем говорить о тех судьбах отдельных людей, которые стали предметом проведенных мною исследований. Итак, это должны быть, прежде всего, примеры.
ФРИДРИХ ТЕОДОР ФИШЕР
Я хотел бы, прежде всего, поговорить об одном известном эстетике и философе, а именно о ФРИДРИХЕ ТЕОДОРЕ ФИШЕРЕ 1), о котором я часто упоминал в различных моих лекциях. Я хотел бы сегодня коснуться как раз тех особенностей его жизненного пути, которые потом могут послужить основой для кармического рассмотрения.
Фридрих Теодор Фишер со всей своей образованностью вырос в ту эпоху, когда в Германии была в расцвете т.н. немецкая идеалистическая философия, а именно — гегелевская. И Ф.Т. Фишер в своей юности получил образование тогда, когда все головы были преисполнены гегелевского способа мышления, он усвоил этот способ мышления. Он оказался восприимчивым к этому гегелевскому возвышенному пребыванию в мире мыслей. Ему было ясно то, что утверждал ведь и сам Гегель, а именно, что мысль фактически есть божественная сущность мира, и что, когда мы, как люди, мыслим, то мы, живя в мыслях, живем, следовательно, в божественной субстанции.
Гегель ведь действительно был совершенно убежден в том, что от мыслей, от их жизни зависит, собственно, все земное развитие. К этому положению он присоединил еще другое: планы мирового развития осуществляются благодаря тому, что мыслители мыслят, свершают думы о мире. — Несомненно, в этом содержится много истинного. Но у Гегеля все это носило весьма абстрактный характер.
Ф.Т. Фишер вжился в гегелевскую философию. Но, вместе с тем, он был личностью с весьма отчетливыми признаками той народности, выходцем из которой он был. Он обладал всеми особенностями шваба, — своим своенравием, неуступчивостью шваба и всем чувством независимости шваба! Кроме того он обладал также швабским отсутствием любезности. Имея эти черты швабского характера, он обладал вместе с тем сильными личными особенностями. У него были, если говорить о его внешности, прекрасные синие глаза и несколько взъерошенная красновато-рыжая борода, которую он носил всегда со своего рода эстетическим энтузиазмом. Я повторяю: он носил ее со своего рода эстетическим энтузиазмом. Ибо он сам в своих сочинениях достаточно резко высказался о непривлекательности тех мужчин, которые не имеют окладистой бороды. Он называет их «безбородыми обезьяньими мордами». Таким образом, он был человек абсолютно несдержанный в своих выражениях. Все, что он делал, он делал с характерной, совсем не любезной определенностью шваба.
Он был умеренно высокого роста и скорее хрупкого, чем дородного телосложения, но когда он шел по улице, то он так держал свои руки, как будто прокладывал себе дорогу локтями через толпу. То же самое он делал как духовная индивидуальность! — Таким он был по своему внешнему облику.
Он был охвачен очень сильным, также совершенно личным стремлением к независимости и не стеснялся высказать то, что имел охоту сказать. Так, однажды произошло то, что он получил жесткий выговор от штутгартского правительства (после того, как его оклеветал перед этим правительством один из его лучших «друзей», а это очень часто делают именно «друзья»), и случилось так, что, в тот же самый день, у него родился сын — Роберт, который потом, также, приобрел известность, как эстетик. И вот, об этих обоих происшествиях одного дня Фишер возвестил своей аудитории так: «Милостивые государи, сегодня я получил маленького Фишера (Vischer) и большой нагоняй (Waschen)!»
Ему было свойственно выражаться о вещах со всей определенностью. Так, им была написана восхитительная глава под названием: «О грубиянстве ногами в поезде». Он с великим неудовольствием наблюдал то, как некоторые пассажиры, сидящие в купе по одну сторону, вытягивали свои ноги и клали их на противоположное сидение. Этого он не мог выдержать! И написал в своей книге восхитительную главу об этом грубиянстве.
А обо всем том, что он написал в своей книге о моде и цинизме, о всевозможных непривлекательных явлениях и проявлениях невоспитанности, наблюдавшихся на балах и при других развлечениях, — об этом я сегодня предпочту умолчать. Он был большим индивидуалистом.
Один мой друг как-то раз посетил его, он постучал в дверь самым вежливым образом. Я не знаю, как там у швабов принято отзываться на стук в дверь, но Фишер не сказал «войдите» или что-то подобное, принятое в таком случае. Он прогремел: «Тчас!», т.е. «Тотчас!». Иначе говоря, «Тотчас же входите!» — Он сам был всегда готов делать все тотчас же.
Так вот, Фридрих Теодор еще в сравнительно молодые годы сам возложил на себя грандиозную задачу: написать эстетику в смысле гегелевской философии. И эти пять томов, которые он написал, — это действительно примечательный труд. Там есть строгое подразделение на параграфы, как это было принято у Гегеля, там фигурируют обычные для Гегеля определения. Если бы я прочитал вам какой-нибудь кусок оттуда, вы, вероятно, сразу начали бы смеяться. Ибо все там написано не в манере популяризаторского гегельянства, но там даны определения, вроде следующих: «Прекрасное есть явление идеи в чувственной форме. Возвышенное есть явление идеи в чувственной форме — такое, что идея преобладает над чувственной формой. Комическое есть явление идеи в чувственной форме — такое, что чувственная форма преобладает» и т.д. и т.д. Это — все вещи еще сравнительно интересные, а дальше — много еще всяческого другого! Но эти «определения» сопровождаются, так называемым «петитом», т.е. примечаниями, набранными мелким шрифтом. Почти все те, кто читает эту «Эстетику» Т.Ф. Фишера, пропускает основной текст, набранный крупным шрифтом, и читает только «петит», примечания. Ибо там действительно содержится целое многообразие остроумнейших суждений о самых различных областях эстетики. Там уже нет никакой педантичности, никакой гегелевщины, но там присутствует сам шваб Фишер со всем его остроумием, со всей его добросовестностью, а также с его тонким ощущением всего прекрасного, величественного и возвышенного. Кроме того, там в своеобразной свободной манере, бесподобным образом, мастерски изображены и явления, происходящие в мире природы. Работая с железной последовательностью в течение многих лет, Фишер закончил свой пятитомный труд.
Этот труд появился в то время, когда гегельянство было еще в какой-то мере господствующим. Поэтому труд Фишера получил широкое признание, конечно, нашлись также и противники, но тем не менее налицо было достаточно широкое признание. И вот, через некоторое время, против этого труда выступил некий великий противник, — противник, подвергший этот труд, дело всей жизни Ф.Т. Фишера, уничтожающей критике, которая не оставила, буквально, «живого места», причем критика эта была дана в мастерской, широкой по своему охвату и остроумной манере. Эту критику написал сам Фридрих Теодор Фишер в свои позднейшие годы!
Да будет мне позволено опять сказать, что испытываешь восхищение, читая эту самокритику Ф.Т. Фишера.
У него много такого, и как у эстета, и как у философа, и как у беллетриста вообще, в частности в появившемся позднее его сборнике «Старое и новое». А, будучи еще студентом, он писал лирическо-иронические стихи. При всем том большом уважении, которое я всегда питал к Фридриху Теодору Фишеру, тем не менее в отношении того, что было им написано в студенческие годы, я не могу иметь никакого иного мнения, как считать эти стихи никак не студенческими, но сугубо мещанскими, филистерскими! И вот это словно ожило в Ф.Т. Фишере, когда он по достижении им семидесятилетнего возраста издал собрание своих ранних стихов под псевдонимом «Шартенмайер», — издал эту мещанскую чепуху!
Сугубым мещанином был Ф.Т. Фишер также в отношении «Фауста» Гете. По его мнению, в первой части «Фауста» кое-что еще есть. Зато в отношении второй части «Фауста» он был такого мнения: это халтура старика, произведение, склеенное из разных кусков, вернее, грубо сшитое дратвой сапожника. — По мнению Ф.Т. Фишера, вторую часть «Фауста» надо было написать совсем иначе! — И он, действительно, не только написал свою книгу о «Фаусте», где он иронизирует над второй частью «Фауста» Гете, но и напечатал там придуманный им план того, как Гете следовало бы написать своего «Фауста». Это — типичная мещанская чепуха. Это написано Ф.Т. Фишером примерно столь же по-мещанский, филистерски, как и то, что сказал крупный естествоиспытатель Дю Буа-Реймон в своей речи: «Все без конца говорят — Гете: «Фауст» — неудача Гете, лучше было бы, если бы Фауст не занимался всякими такими глупостями, как заклинание духов, но просто изобрел бы электрическую машину и воздушный насос, а с Гретхен честно обвенчался бы». — Столь же филистерским является, собственно, все то, что Ф.Т. Фишер высказал от своего имени в отношении «Фауста» Гете.
То, что он выкинул в отношении «Фауста» Гете было типичной «швабской выходкой», как говорят о таких вещах на моей родине — в Австрии (в Вюртенберге так, может быть, не скажут). Такие выражения всегда имеют разное значение, в зависимости от той страны, где они употребляются.
Видите ли, значительным в Ф.Т. Фишере были как раз эти его черты. Они были решающими для хода его жизни. Можно было бы еще рассказать о ряде конкретных случаев из его жизни, но я не хочу этого делать, ибо моим намерением было изобразить его как личность, а потом на этой основе произвести кармические наблюдения. Сегодня я хотел дать вам прежде всего только материалы для этого.
ФРАНЦ ШУБЕРТ
Вторая личность, которую я хотел бы рассмотреть в кармическом отношении, — это ФРАНЦ ШУБЕРТ 2), композитор.
Я опять хочу обрисовать те его черты, которые потом смогу использовать при кармических наблюдениях. Франц Шуберт испытывал нужду, собственно, в течение всей своей жизни. После же его смерти в Вене появилось весьма много не только «хороших знакомых», но также и «друзей» Франца Шуберта. Многие люди стали говорить о нем, как о «Францле Шуберте» (Францль — ласкательно-уменьшительная форма от имени Франц), о том, как они, мол, собирали для него деньги и т.д. В действительности же, во время его жизни ничего такого не было.
Но он нашел одного настоящего друга. Этот его друг, барон ФОН-ШПАУН, был исключительно благородной личностью. Уже, собственно, с ранней юности он стал самым нежным образом заботиться о Франце Шуберте. Они были школьными товарищами, тогда он и начал заботиться о нем и продолжал это и в дальнейшем. В кармическом отношении мне представляется имеющим совсем особенную важность то обстоятельство (мы коснемся этого в дальнейшем — при кармических наблюдениях), что Шпаун имел профессию, которая была ему совсем чуждой. Шпаун был человеком утонченно образованным. Он любил все виды искусства, будучи чутким ко всему художественному — оно производило на него сильное впечатление; помимо Франца Шуберта его связывала тесная дружба также и с МОРИЦЕМ ФОН-ШВИНДОМ 2a). Но всю свою жизнь Шпаун прослужил в финансовом ведомстве, хотя не имел к этому ни малейшей охоты, так бывало в Австрии: Грильпарцер также был финансовым чиновником. Шпауну, как финансовому чиновнику, приходилось иметь дело с деньгами, собственно с денежными счетами, а когда он достиг определенного возраста, то он даже был назначен директором лотереи, «Лото-директором». Иначе говоря, он должен был ведать в Австрии проведением лотереи. Это было ему чрезвычайно антипатично. Подумайте хоть раз о том, с чем в реальности имеет дело директор лотереи! Он имеет дело с вожделениями, с надеждами, с разрушенными надеждами, с разочарованиями бесчисленного множества людей. Директор лотереи в самом крупном масштабе ведает суевериями людей, можно сказать, что он в самом крупном масштабе ведает грезами людей. Подумайте только о том, как все это надо принимать во внимание, когда главный директор лотереи осуществляет свои административные мероприятия! Понятно, что этого не замечают, входя в его бюро и выходя оттуда, но реальность такова, как я только что сказал. И тот, кто изучает мир в реальности, тому надо полностью принимать во внимание подобные вещи.
И вот, этот человек, который не имел ничего общего с теми суевериями, разочарованиями, страстными желаниями и надеждами, которыми он должен был заведовать, был интимным другом Шуберта и принимал наибольшее участие в заботах о его материальном и душевном благополучии. Иногда можно прийти в крайнее изумление перед тем, как все это порой описывают. Так, существует одна биография Шуберта, где внешность Шуберта обрисована как негритянская. На самом же деле об этом не может быть и речи! Шуберт имел весьма симпатичное лицо! Но он был беден! Даже его ужин, который он часто разделял с бароном фон Шпауном, почти всегда самым тактичным образом оплачивался Шпауном. Шуберт не имел денег даже на то, чтобы взять напрокат фортепиано для своих занятий. В своем внешнем поведении, которое очень верно описано Шпауном, Шуберт был сдержанным, почти флегматичным человеком. Однако, то внутреннее вулканическое, что было в его натуре, прорывалось знаменательным образом.
Интересно то, что Шуберт свои самые прекрасные музыкальные произведения записывал, как правило, по утрам, встав после ночного сна. Проснувшись, он садился и сразу же записывал их. Барон фон Шпаун часто был свидетелем этого. Дело в том, что, как часто бывает в столь духовной Вене, оба они, Шуберт и Шпаун, любили по вечерам по-хорошему капельку выпить. За таким занятием наступало позднее время, и Шуберту, который жил далеко от Шпауна, уже неудобно было возвращаться домой. Он оставался ночевать у Шпауна, где ему предоставлялась весьма скромная постель. И Шпауну много раз доводилось быть свидетелем того, как Шуберт, встав после ночного сна, просто садился записывать свои прекрасные музыкальные мотивы сразу же после пробуждения.
Относительно спокойное выражение его лица не выдавало того, какой вулканической, собственно, была душа Шуберта в своих подосновах. Но его душа была именно вулканической, и как раз эту особенность личности Шуберта, я обрисовываю вам, как основу для дальнейших кармических наблюдений. Однажды произошла следующая история. Шуберт смог пойти в оперу на «Ифигению» ГЛЮКА 3) и был в высшей степени в восторге от нее. Своим восхищением он делился, как во время представления, так и после него, со своим другом Шпауном, — делился в выражениях сильных, но пока достаточно умеренных. Шуберт впал, можно сказать, в нежно-эмоциональное, но еще не вулканически-эмоциональное состояние (я отмечаю как раз те черты Шуберта, которые нам понадобятся в дальнейшем). Тогда, впервые познакомившись с «Ифигенией» Глюка, он почитал эту оперу за чудеснейшее музыкальное произведение. Восхитило Шуберта также и исполнение певицы Мильдер. Также и в отношении певца Фогеля Шуберт сказал, что он хотел бы познакомиться с ним ради того, чтобы броситься перед ним на колени, — так он был восхищен его исполнением. Наконец, представление «Ифигении» закончилось. Шуберт и Шпаун пошли в трактир. С ними был еще кто-то третий. Они сидели за столом спокойно, но время от времени впадали в энтузиазм, говоря о том, что они пережили этим вечером в опере. — За соседним столом сидел среди других один профессор, их общий знакомый. И он стал понемногу краснеть, прислушиваясь к преисполненному энтузиазма разговору между Шубертом и Шпауном. Понемногу багровея, он начал ворчать. Когда же его довольно долгое ворчание не охладило энтузиазма двух друзей, тогда профессор стал страшно топать ногами, ругаться и объясняться через стол с этой компанией: вообще, вся «Ифигения» — дерьмо, а никак не музыка, а Мильдер — ничего не стоящая певичка, не умеющая исполнять ни пассажей, ни трелей, а Фогель — тот расхаживает по сцене своими ножищами, как слон!
Тут Шуберт уже не смог сдержать себя. До того он выглядел достаточно спокойным, теперь же весь его вулканизм прорвался, едва не произошла постыдная кулачная схватка. Окружающим пришлось приложить все усилия, чтобы успокоить его.
Видите ли, для этой земной жизни, жизни Франца Шуберта, было кармически важным то, что он имел другом финансового чиновника, сделавшегося даже директором лотереи. В кармическом отношении важно было и то, что Шуберт был так беден и потому так ограничен в своих действиях. Свою жизнь он мог прожить, собственно, благодаря тому, что он был беден и потому имел ограниченный круг знакомых. Все эти обстоятельства не давали возможности опасного проявления, изживания его вулканической натуры, за исключением таких редких случаев, как упомянутое столкновение в ходе застольной беседы в трактире.
Для того, чтобы верно во всем этом разобраться, можно задать следующий вопрос: если бы обстоятельства жизни Шуберта были другими (разумеется, они не могли быть другими, но я ставлю этот вопрос для ясности), если бы Шуберт не имел возможности развить свое музыкальное дарование, иначе говоря, если бы он не нашел такого преданного друга, как Шпаун, то не сделался ли бы он буяном, принадлежащим низшему слою общества? Можно задать еще следующий вопрос: разве не было заложено в его существе то, что таким вулканическим образом проявилось в упомянутом вечернем столкновении в трактире? Эту человеческую жизнь не понять, если не найдешь ответа на вопрос: как, собственно, происходит такая метаморфоза, что в земной жизни кармически не изживается наклонность к буянству у человека, которому проявления буянства доставляют наслаждение, — но он становится утонченным музыкантом; как это предрасположение к буянству превращается в утонченную музыкальную фантазию. Такой вопрос кажется парадоксальным, гротескным. Но, наблюдая жизнь в ее самом широком охвате, такой вопрос надлежит поставить, ибо только путем наблюдения таких вещей можно прийти к более глубоким вопросам кармы.
ЕВГЕНИЙ ДЮРИНГ
Третья личность, которую я хочу рассмотреть, — ЕВГЕНИЙ ДЮРИНГ 4), многими ненавидимый, но также и любимый, правда, весьма немногими. Для того, чтобы кармически разобраться и в таком характере, как у Дюринга, мне надо сперва привести биографические материалы о нем.
Евгений Дюринг был исключительно одаренным человеком, уже в свои юные годы он овладел целым рядом научных дисциплин, прежде всего с их математической стороны: механикой, физикой, политэкономией, философией и т.д.
Свою докторскую степень Е. Дюринг получил за интересную статью, а затем он написал на ту же тему и книгу, отличающуюся принципиальностью и отчетливостью мышления (она давно уже распродана). Я хотел бы более или менее понятным образом кое-что сказать о мыслях, содержащихся в этом труде — первенце Дюринга, хотя понять его предмет почти столь же трудно, как теорию относительности (впрочем, о теории относительности уже довольно долго разговаривают все люди, ничего в ней не понимая и, тем не менее, находя ее великой теорией).
Видите ли, дело в том, что люди обычно представляют себе мир таким: пространство бесконечно и вместе с тем наполнено материей, которая состоит из мельчайших частиц. Их число также бесконечно велико. Бесчисленные мельчайшие частицы материи скапливаются тогда в пространстве, уплотняются, кристаллизуются и т.п. Время также представляется там бесконечным. Мир никогда не имел начала, немыслимо говорить о том, что у него может быть какой-то конец. Эти неопределенные понятия бесконечности привлекли внимание молодого Дюринга, и он, исследовав их, высказал с настоящей остротой мысли свое мнение о том, что эти широко распространенные понятия бесконечности не имеют никакого значения, что, если речь идет даже о таких громадных числах, как, например, число атомов и молекул в мире, то все-таки это число должно быть поддающимся исчислению, т.е. вполне определенным. Каким бы громадным не представляли мировое пространство, оно должно иметь величину, поддающуюся измерению, подобным же образом и время бытия мира тоже должно быть измеримой величиной. Все это было сформулировано с большой остротой мысли.
В основе этого подхода Дюринга лежит некий психологический мотив. Он хотел обо всем иметь вполне ясные мысли. В отношении же понятия бесконечности, ведь еще и ныне никак не достигнута ясность мысли. Затем Дюринг распространил свой подход на другие области науки, в частности, на так называемые отрицательные числа, т.е. на такие числа, перед которыми стоит знак минус. Вообще различают два вида чисел: от нуля в одну сторону располагаются числа, получающиеся путем прибавления +1, а по другую сторону нуля — числа, получающиеся путем прибавления -1.
Дюринг выдвинул следующее положение: все разговоры об отрицательных числах есть, собственно, бессмыслица. Что означает собой отрицательное число? Дюринг говорит: если я имею пять и отнимаю единицу, то я получаю четыре, если отнимаю два, то получаю три, отнимая три получаю два, и т.д., отнимая пять я получаю нуль. Тут сторонники отрицательных величин говорят: если я имею пять и отнимаю шесть, то я получаю минус единицу, если отнимаю семь, то получаю минус два...
Дюринг говорит: так рассуждать — значит иметь неотчетливое мышление, не иметь ясных мыслей! Что значит «минус один»? Это означает следующее: я должен отнять шесть от пяти, но я тут имею на единицу меньше того, что я должен отнять (или отдать). Что означает «минус два»? Я должен отнять от пяти семь, но тут я имею на два меньше. Что означает «минус три»? Я должен отнять от пяти восемь, но я имею на три меньше. Отсюда следует, что отрицательные числа суть вовсе не какие-то другие числа, по сравнению с положительными числами. Они всегда обозначают только то, что при производстве вычитания я имею на определенное число меньше. — Это положение Дюринг затем распространил на самые разнообразные математические понятия.
Признаюсь, что на меня самого в юности произвела исключительное впечатление та ясность понятий, которую Дюринг внес в рассмотрение этих вещей.
С той же рассудочной отчетливостью и резкостью приступил Дюринг и к политической экономии, и к философии истории. Он сделался доцентом Берлинского университета, где стал читать в переполненном слушателями зале свои лекции о самых разнообразных предметах: лекции по политэкономии, по философии, по математике.
Далее случилось так, что Геттингенская Академия наук объявила конкурс с премией за лучшее сочинение по истории механики. При проведении таких конкурсов принято, чтобы произведения тех авторов, которые соревнуются, присылались анонимно, под тем или иным девизом. Имя автора сообщается в запечатанном конверте, прилагаемом к присланному сочинению, на этом конверте пишется девиз, избранный себе автором. Таким образом, жюри конкурса не знает имен конкурсантов.
Так вот, Геттингенская Академия наук присудила премию за историю механики Евгению Дюрингу, более того, ему было отправлено Академией особое послание, отмечающее исключительную ценность премированного сочинения. Таким образом, Дюринг не только завоевал широкое признание своих слушателей как дельный доцент, но получил также признание со стороны одной из самых высокочтимых Академий наук.
Этот самый Дюринг, наряду со всеми теми талантами, которыми он обладал (и представление о которых вы теперь можете составить себе, исходя из того, что я только что рассказал вам), — этот Дюринг имел также злоречивый язык (иного выражения мне не подобрать). У него была склонность и способность к самой злостной критике всех вещей в мире. И чем дальше он жил, тем все менее и менее сдержанным делался он в этом отношении. Особенно подстегнуло его получение премии от такой высокоученой коллегии, как Геттингенская Академия наук. Это подстегнуло прирожденную злоречивость Дюринга. И он теперь стал действительно смешивать между собой такие две различные вещи, как, с одной стороны, исключительно сильное чувство справедливости, в чем ему нельзя отказать, и, с другой стороны, тоже исключительную способность все поносить, ругать. Ругался он ужасно. Он сделался «сверхругателем».
И вот, как раз в это время его постигло несчастье: он ослеп. Будучи слепым, он продолжал читать свои лекции, как доцент, в Берлине. Хотя он ослеп полностью, это никогда не удерживало его от того, что он считал своим делом. Он продолжал свою деятельность писателя и, вместе с тем, всегда сам заботился о себе, о своем быте (разумеется, в известной степени). Уже ослепнув, Дюринг познакомился с действительно трагической главой в истории науки XIX века, а именно, с трагической судьбой ЮЛИЯ РОБЕРТА МАЙЕРА 5), которому в действительности принадлежит заслуга открытия механического эквивалента тепла и который самым несправедливым и безосновательным образом был заключен в больницу для умалишенных, где с ним ужасно обращались, затягивали в смирительную рубашку и пр. Все это было устроено его собственной семьей, коллегами и, так называемыми, «друзьями». И Дюринг написал книгу: «Роберт Майер, Галилей девятнадцатого столетия». Действительно, Юлий Роберт Майер испытал своего рода судьбу Галилея.
Это свое сочинение Дюринг написал, с одной стороны, на основании исключительно большого знания фактов, изученных им, и вдохновляясь действительно глубоким чувством справедливости, а, с другой стороны, буквально рубя с плеча как топором по всем тем, кто были так или иначе виноваты перед Майером. При этом язык его не знал никакого удержу. Так, например, узнав о воздвижении в Гейльбронне памятника Роберту Майеру, Дюринг написал о празднестве открытия этого памятника следующее: «Это чучело, которое теперь стоит на рыночной площади Гейльбронна, есть не что иное, как последнее издевательство, проделанное над этим Галилеем девятнадцатого столетия. Фигура этого великого человека дана сидящей, заложив ногу за ногу. Если бы его захотели изобразить правдиво и передать то настроение, с каким он взирал бы с постамента памятника на ораторов, произносивших торжественные речи при его открытии, а также на тех всех «добрых друзей», которые воздвигали ему памятник, то он, наверное, не сидел бы, заложив ногу за ногу, но вскочил бы с воздетыми руками, грозя им всем кулаками!» Дюринг испытал много нападок со стороны газет и в связи с этим стал яростным антисемитом. Тут он тоже был по-своему последовательным. Так, например, он написал небольшое сочинение под названием: «Переоценка Лессинга и его роль, как адвоката евреев». В этом сочинении он самым злобным образом ругает Лессинга. Вслед за тем Дюринг вообще обратился к художественной литературе и стал писать в ней на свой особенный лад.
Если бы вы когда-нибудь захотели, мои дорогие друзья, прочитать о немецкой литературе нечто такое, что совсем не похоже на все, что вам доводилось читать о немецкой литературе, тогда возьмите двухтомное сочинение Дюринга «Великие люди современной литературы». Здесь Дюринг применяет к рассмотрению художественной литературы отчетливость и резкость своего рассудочного мышления. И для того, чтобы показать насколько иначе, по сравнению с другими людьми, он думает о великих представителях немецкой духовной жизни, Дюринг позволяет себе даже изменять их имена. Так, например, в одной из глав Дюринг пишет о Коте (Kotte) и Шиллере, что в переводе с языка Дюринга на обычный означает — о Гете и Шиллере. Дюринг неизменно вместо «Гете» пишет «Коте» (по-немецкий «Kotte» производное от «Kot», что значит — грязь, нечистоты)! Много раз Дюринг изобретал подобные гротескные словообразования. Так, например, он пишет не «интеллектуалы», а «интеллектуальи» — в смысле «канальи».
С Дюрингом связан такой исключительно интересный факт. Видите ли, со мной в молодости произошел следующий случай. Я работал тогда над неизданными сочинениями Ницше, и в руках у меня оказалась его рукопись о повторном возвращении того же самого (с тех пор прошло уже много времени, и это сочинение давно напечатано). Рукописи Ницше написаны не слишком разборчиво, и, читая их, я натолкнулся на одно место, побудившее меня сказать себе: О, эта идея Ницше о повторном возвращении того же самого — примечательного происхождения! — Теперь надо пойти из Архива Ницше, захватив с собой эту его рукопись, в его библиотеку и поискать там. Раскрываю «Философию действительности» Дюринга и нахожу сказанное им о повторном возвращении того же самого. Дело в том, что Ницше очень многие свои идеи образовывал как «противоидеи», т.е. как идеи полярно противоположные тем, с которыми ему доводилось познакомиться. Я мог очень часто установить это. И вот, я взял «Философию действительности» Дюринга, имеющуюся в библиотеке Ницше, раскрыл эту книгу и нашел то место, где Дюринг доказывает, что, мол, невозможно, исходя из действительного, точного познания материальных фактов мира, говорить о каком-либо повторном возвращении тех вещей, тех сочетаний их, которые уже однажды были!
Дюринг старался доказать невозможность возвращения того же самого. На полях этой самой страницы оказалось одно слово, написанное Ницше (он часто делал свои заметки на полях прочитанных книг) по поводу этого мнения Дюринга: «Осел».
Фактически именно у Дюринга можно найти то или иное, что потом перешло в идеи Ницше, будучи, правда, гениально преобразованным. Я говорю это не в упрек Ницше, но вещи обстоят именно так. Кармически самым поразительным у Дюринга было то, что он мог мыслить только математически. И в области философии, и в области политэкономии, и в области самой математики он мыслит математически отчетливо и ясно, но опять-таки математически. По своим воззрениям Дюринг не был математиком, но он — мыслитель механического толка: он мыслит себе мир по схеме механизма. При этом он имеет достаточно мужества и честности, чтобы прийти ко всем выводам, проистекающим из такого механического способа мышления. И кто так мыслит, тот, собственно, не может написать о Гете и Шиллере иначе, чем было написано Дюрингом (если судить по существу, оставив в стороне его ругань).
Такова была прирожденная особенность мышления Дюринга. Кроме того, он рано ослеп, и с ним, лично, часто поступали несправедливо. Так, он был уволен из Берлинского университета. Конечно, основания для этого нашлись. Например, когда Дюринг выпустил второе издание своей книги «Критическая история общих принципов механики», то он при этом дал полную волю своему злоречивому языку. В первом издании этой книги Дюринг был еще достаточно почтителен к великим людям механики так, что кто-то заметил: «Он, мол, так написал эту книгу, потому что замыслил получить за нее премию от ученой Геттингенской коллегии! Теперь же, когда премия уже получена, можно уже больше не стесняться, можно «дополнить» ее при втором издании!» Кем-то было сказано (Дюринг любил повторять эти слова): Геттингенская Академия нечаянно премировала льва, не узнав его по следам его когтей! Так вот, лев теперь виден всем воочию — с появлением второго издания премированного сочинения!
В жизни Дюринга произошло уже много всяких событий, в частности, в связи с его книгой о Юлии Роберте Майере, как Галилее XIX столетия, когда Дюринг в приступе негодования однажды обругал знаменитого ГЕРМАНА ГЕЛЬМГОЛЬЦА 6), которого он обвинил в плагиате идей у Юлия Роберта Майера. Он обозвал Германа Гельмгольца «университетской дубовой болванкой». А еще позднее Дюринг расширил свои возможности злословить и ругаться: он стал издавать газету под названием «Персоналист». Все, что там печаталось, носило густую личную окраску, имело персональный характер. Например, Дюринг тут еще «расширил» прежнюю кличку, данную им Герману Гельмгольцу. После смерти Гельмгольца вскрытие его трупа показало наличие воды в его мозгу. Тут Дюринг написал: «То, что Гельмгольц был пустоголовым, это ведь было очевидным уже при его жизни, и не надо было делать вскрытие его трупа и обнаружить водянку его мозга, чтобы убедиться в этом».
Утонченным человеком Дюринг не был. Но вместе с тем можно сказать, что ругался он, вовсе не как какая-нибудь прачка, ибо в его ругани не было ничего мещанского. Он не просто ругался, но совсем особенным образом изощрялся в ругательских выражениях.
Так вот, его полностью механический способ мышления, слепота, преследования, которым он подвергался (он был несправедливо уволен из университета и вообще испытал множество несправедливостей в своей жизни), — все это суть кармические свершения, постигшие Дюринга, и в них интересно разобраться.
Итак, я показал вам три личности: Фридриха Теодора Фишера, композитора Франца Шуберта и Евгения Дюринга. Я хочу завтра объяснить вам ради чего я привел сегодня эти биографические материалы, разобраться в них кармически, иначе говоря, вскрыть те кармические закономерности, которые довлели над фактами этих трех земных жизней.
ПРИМЕЧАНИЯ
1) ФИШЕР (Vischer) Фридрих Теодор (1807-1887) — нем. философ-эстетик, критик, писатель («Критические прогулки», пародии на «Фауста» и др.). С 1844 — проф. эстетики и лит-ры в ун-тах Тюбингена, позднее Цюриха, Штутгарта и др. Автор курса лекций по эстетике, в котором он отождествлял эстетику с философией иск-ва и выступал как эпигон гегелевской школы, эклектически сочетая идеи Шеллинга и Гегеля с дуалистич. воззрением Канта, а также некоторыми положениями Фейербаха и позитивистов.
2) ШУБЕРТ (Schubert) Франц (1797-1828) — австрийский композитор. Создатель романтической песни-романса (около 600, на стихи Ф. Шиллера, И.В. Гете, Г. Гейне и др.), вокального цикла («Прекрасная мельничиха», 1823; «Зимний путь», 1827; оба на слова В. Мюллера), симфоний (т.н. «Неоконченная», 1822, и др.; всего 9), фортепианные миниатюры (экспромты, фантазии, вальсы). Песенность пронизывает все инстр. орк. соч. Шуберта, в том числе ансамблевые (квартеты, трио) и фп. сонаты (свыше 20).
2a) ШВИНД (Schwind) Мориц фон (1804-71) — австрийский живописец и график. Росписи, картины, иллюстрации (гл. обр. на темы народных сказок и легенд) в духе позднего романтизма.
3) ГЛЮК (Gluck) Кристоф Виллибальд (1714-1787) — композитор. Работал в Милане, Вене, Париже. Оперная реформа Глюка, осуществлявшаяся в русле эстетики классицизма (благородная простота, героика), отразила новые тенденции в искусстве эпохи Просвещения. Идея подчинения музыки законам поэзии и драмы оказала большое влияние на музыку 19 и 20 вв. Написал свыше сорока опер.
4) ДЮРИНГ (Duhring) Евгений (1833-1921) — немецкий философ; занимался политэкономией и правом. «Философия действительности» Дюринга — эклектическое смешение элементов метафизического материализма, позитивизма и кантианства. Воззрения Дюринга подвергнуты резкой критике Ф. Энгельсом в «Анти-Дюринге».
5) МАЙЕР (Mayer) Юлиус Роберт (1814-78) — немецкий естествоиспытатель, врач. Первым сформулировал закон сохранения энергии (эквивалентности механической работы и теплоты) и теоретически рассчитал механический эквивалент теплоты (1842). Идеи и приоритет Майера долго не признавались.
6) ГЕЛЬМГОЛЬЦ (Helmholtz) Герман Людвиг Фердинанд (1821-94) — немецкий ученый. Автор фундаментальных трудов по физике, биофизике, физиологии, психологии. Впервые (1847) математически обосновал закон сохранения энергии, показав его всеобщий характер. Разработал термодинамическую теорию химических процессов, ввел понятия свободной и связанной энергии. Заложил основы теории вихревого движения жидкости и аномальной дисперсии. Автор основополагающих трудов по физиологии слуха и зрения. Обнаружил и измерил теплообразование в мышце, изучил процесс сокращения мышц, измерил скорость распространения нервного импульса. Сторонник физиологического идеализма. |
Навигация
