Вы видели, как при обсуждении кармических связей оказалось необходимым обращать внимание на такие частности в жизни и существе человека, мимо которых, казалось бы, можно пройти не замечая их. На примере Дюринга я показал вам то, что определенная телесная особенность человека (у Дюринга — физическая слепота) выступает как последствие определенного душевного строя во время его прошлого воплощения. Дело обстоит так, что когда, исследуя человеческое существо, восходишь в духовные миры, то тогда, все духовное утрачивает ту свою абстрактность, в форме которой оно обычно воспринимается земными людьми. Оно становится исполненным силы, становится импульсивно действующим. С другой стороны, все телесное, в том числе и то, что выступает у человека как его тело, утрачивает, можно сказать, свою всего лишь материальность и получает определенное место в человеческой жизни, взятой во всем ее охвате.

Как же, собственно, действует судьба? Судьба действует таким образом, что осуществляется исходя из всей полноты, целостности человеческого существа. То, что человек находит себе в жизни, побуждаемый импульсом кармы, и то, что затем совершается, как его судьба, — это имеет свою основу в том, что силы судьбы, шествующие от одной земной жизни человека к другой, обуславливают во всех тонкостях состав крови данного человека, внутренне регулируют деятельность его нервной системы, а также определяют его импульсивную душевную восприимчивость к тому или иному. И не легко проникнуть в суть кармических закономерностей, действующих как судьба, если не питаешь интереса к конкретным жизненным проявлениям человека, — всегда исходя, конечно, из наблюдения над его душой. Действительно, дело обстоит так, что для кармических наблюдений одинаково важным является наш интерес как к жестам рук, так и к какой-либо гениальной духовной способности данного человека. Одинаково важным является умение наблюдать и то, как человек, например, садится, и то, как он следует — или не следует — своему моральному долгу. Столь же важно заметить, охотно ли морщит человек свой лоб, как и то, — благочестив он или же нет.

Как раз многое из того, что человеку кажется несущественным в его обыденной жизни, оказывается исключительно важным, когда обращаешься к исследованию его кармы, к постижению того, как она творится, как она сплетается от одной земной жизни к другой, и многое из того, что кажется особенно важным самому человеку, оказывается имеющим ничтожное кармическое значение.

В обыденной человеческой жизни не слишком умеют замечать те или иные телесные особенности данного человека. Но они всегда есть, и надо научиться тому, чтобы их замечать и постигать, — разумеется без того, чтобы нанести при этом какой-либо ущерб людям, которых мы наблюдаем. А ущерб мы им всегда нанесем, если будем наблюдать их просто из любопытства, что, собственно, никогда не должно иметь места. А когда у вас эта особенность внимания, наблюдения уже развита, вышколена, тогда вы само собою замечаете у каждого человека те его личные особенности, которые обычно считают ничего не значащими мелочами, но которые имеют большое значение для проведения кармических наблюдений в истинном смысле слова. Ибо для действительного прозрения в кармические зависимости того или иного человека надо уметь заметить, постичь именно характерные для него личные особенности, частности.

ЭДУАРД ФОН ГАРТМАН

Для меня лично несколько десятилетий тому назад исключительный интерес представляла фигура философа ЭДУАРДА ФОН ГАРТМАНА 1), как в отношении его внутренней духовной жизни, так и в отношении его внешней жизни. Я питал и глубокий интерес к личности этого философа.

И вот, я стал наблюдать его жизнь таким образом, чтобы эти мои наблюдения затем перешли в наблюдения кармические. То ценное, что тогда мне открылось, я могу изложить примерно следующим образом. Мне надо сказать, что Эдуард фон Гартман, этот философ бессознательного, действовал в области философии по преимуществу импульсивно, взрывчатым образом. А между тем, в действительности, дело обстояло так, что люди XIX века с большой флегмой относились к подобного рода взрывчатым деятелям в духовной области. Люди XIX столетия, а также, конечно, и люди наступившего XX столетия, никак не могли высвободиться из той флегмы, которая свойственна им в отношении того, что внутренне движет развитие всего мира. В нашу, духовно столь флегматичную эпоху, едва-едва удается найти действительно глубокий энтузиазм.

Здесь мне надо в качестве примера привести один исторический факт, которого я уже касался недавно в другом цикле лекций: это — столкновение римского мира с северным германским миром во времена переселения народов, во времена, когда христианство из южных греко-римских стран распространилось на Север. Надо верно представить себе этих физических предков населения нынешней Центральной Европы и населения нынешней Южной Европы. Тогда можно получить некоторое впечатление о том, как велика была некогда человеческая импульсивность и какое значение имела она для мира. Тогда сопереживание духовных сил мира природы было вполне живым, действенным в среде тех различных германских племен, с которыми столкнулись римляне в первые века христианского летоисчисления. Эти германцы совсем иначе держались по отношению к духовному миру, чем римляне. В своем большинстве они еще обладали инстинктивным тяготением к духовному. И если ныне мы говорим почти всегда флегматично, т.е. так, что одно слово следует за другим, как нечто малозначительное само по себе, то эти германцы вливали то, что они переживали, также и в свою речь. Для них завывание ветра было таким же физическим жестом, таким же выражением душевного, духовного, как и движения руки у человека. Они воспринимали завывание ветра, блистание молний при завывании ветра, как самовыражение ВОТАНА. А когда эти факты они вводили в свою речь, когда эти вещи вносили в свою речь, тогда характер того, что они переживали, включали в самый язык. Когда мы хотим выразить это на современном языке, то мы говорим: «Вотан завывает в ветре...». Подобным же образом это сопереживание воя ветра выражалось и на древне-германском языке. Когда те же люди взирали на небесную грозу и слышали раскаты грома из облаков, воспринимая за этими жестами мира природы соответствующие духовные существа, то их переживание можно выразить на современном языке словами: «Донар грозит в громе (Donar drohnt im Donner)». Ибо в современный немецкий язык влилось много из звучаний древне-германской речи. И, подобно тому как люди тех времен ощущали духовное в стихийных явлениях природы и выражали это в своем языке, также поступали они, идя в бой и ощущая то Божество, которое жило в их руках и ногах, жило в их жестах и помогало им. Фактом было то, что переживание этого Духа, все равно — благого ли, демонического ли, они выражали в мощных возгласах перед тем, как броситься на штурм. Можно сказать, что они посылали перед собой на штурм эти слова: «Циу толкает на распрю! (Ziu zwingt Zwist!)». Тысячи глоток одновременно издавали этот возглас, издавали со всей яростью боя, со всем наслаждением перед боем, — затем следовал штурм. А в первые столетия христианской эры дело обстояло еще так, что в битвах действовало не только внешнее оружие, но также и могучий рокот возгласов, издаваемых воинами. И у римских солдат дрожали колени, их охватывал неодолимый страх, когда в начале битвы на них обрушивался многоголосый рев: «Ziu zwingt Zwist!»

Можно уже сказать: эти самые люди опять воплотились на земле в новое время, но они теперь стали флегматичными! Те, что прежде так громогласно рычали, теперь стали флегматичными, в высшей степени флегматичными, получив эту внутреннюю манеру держаться, свойственную людям XIX и XX столетий. А если в них пробуют пробудиться те лихие малые, которые некогда так рычали, то на них тотчас же нахлобучивается домашняя ермолка их нынешнего воплощения, и им внушают: то, что есть в человеке кроме флегматизма — этого нельзя затрагивать, обнаруживать, но это надо держать прикрытым домашней ермолкой, ночным колпаком; иначе говоря, это еще может быть у человека в постели, но никак не на арене его публичных поступков!

Я говорю об этом только потому, что хочу тем самым указать на то, сколь мало склонны были современные люди чувствовать то, в какой-то мере взрывчатое, что дал Эдуард фон Гартман в своей «Философии Бессознательного». В этом своем сочинении он прежде всего говорит о том, что все сознательное мышление, имеющееся у человека, вообще все сознательные его переживания значат неизмеримо меньше по сравнению с тем подсознательным, что творит и правит в человеке, и, что то же бессознательное творит и правит в мире природы. Это бессознательное, мол, никогда не может подняться в область сознания, никогда не может проникнуть в сознание. О ясновидческой имагинации, об интуиции Эдуард фон Гартман не знает ничего, а потому он не знает того, что бессознательное может быть предметом человеческого познания. Поэтому для него осталось сокрытым то самое существенное, что есть в подсознательном, и то, как оно действует. Это его незнание и стало подосновой того, что он утвердился в воззрении, что весь наш мир есть наихудший из всех мыслимых миров. Этот пессимизм он развил еще дальше, чем Шопенгауэр 2). И пришел к выводу, что кульминация культурного развития человечества должна была бы, собственно, состоять в том, чтобы как можно скорее полностью уничтожить всю Землю — вместе со всеми результатами земной эволюции. Эдуард фон Гартман еще говорил, что он не настаивает на том, чтобы гибель Земли и всего человечества была бы устроена завтра, ибо нужно ведь иметь какое-то время, необходимое для того, чтобы совершенно уничтожить всю Землю, а с ней и всю человеческую культуру, которая, мол, не имеет никакой ценности. И он мечтал (в своей «Философии Бессознательного») о том, как люди изобретут такую могучую машину, которая, будучи достаточно глубоко погружена в землю, произведет затем такой грандиозный взрыв, что тогда взорвется вся Земля и без остатка распылится в мировом пространстве.

Разумеется, были такие люди, которых увлекала эта «Философия Бессознательного». Однако, при разговорах с ними выяснялось, что их человеческое существо не было глубоко затронуто этой философией, они ограничивались лишь разговорами о ней! И тем не менее было нечто чрезвычайное уже в том, что и как люди говорили об этой философии бессознательного! Эти люди говорили так, как если бы они говорили «ad notem» — «мы принимаем к сведению», и это было как раз ужасным.

И тем не менее это было! Такой философ, как Эдуард фон Гартман, действительно был. И этот философ затем стал изучать факты этики земного человечества. Этот его труд о феноменологии морального сознания оказался даже таким, что в свое время глубочайшим образом заинтересовал меня. Затем Эдуард фон Гартман написал также труд о религиозном сознании, затем труд об эстетике, и еще о многом другом. И все это было прежде всего исключительно интересно, даже тогда, когда вы никак не могли согласиться с автором.

Тут, естественно, могло появиться страстное желание узнать, как же обстоит дело с кармой такого человека, как Эдуард фон Гартман? Сначала можно было попытаться узреть его карму, исходя из его философии, можно было попытаться, исходя из особенностей его философского мышления, обрести прозрение в его прошлые земные жизни. Но это мне ничего не дало. А между тем, его личность продолжала в высшей степени интересовать меня.

Видите ли, если человек имеет нечто загадочное, можно сказать, оккультное в своем теле, то, исходя из этого, можно бывает найти верный путь, ведущий к прозрению прошлой жизни такого человека. И вот, передо мною был следующий факт: Эдуард фон Гартман в своей жизни был сначала солдатом, офицером. Вплоть до его смерти его фамилия неизменно появлялась в Кюршнеровской адресной книге со следующим добавлением к прочим его званиям (доктор философии и т.д.) — старший лейтенант. Эдуард фон Гартман в своей жизни сначала был прусским офицером, и он, наверное, был весьма хорошим офицером.

Этот факт однажды показался мне гораздо более существенным в отношении кармы этого человека, чем особенности и частности его философии. Как философ, он, неправда ли, должен то или иное доказывать, а то или иное опровергать. Не так важно, что именно он доказывает, и что именно опровергает, но этому, все-таки, надо сперва научиться. И тут возникает вопрос: как же случилось то, что один прусский офицер, исправный офицер, который во время своей военной службы весьма мало был озабочен какой-либо философией, но был весьма занят упражнениями с саблей, — как же случилось то, что именно он стал одним из самых представительных философов своей эпохи? Вследствие чего это произошло?

Так вот, мои дорогие друзья, это произошло вследствие того, что он заболел, получил хроническое тяжелое заболевание колена и потому должен был уйти на пенсию. Этим заболеванием колена он затем страдал всю свою жизнь. Временами он почти совсем не мог ходить и был вынужден держать больную ногу вытянутой, сидя на кушетке. При таких обстоятельствах он овладел всей образованностью своего времени и потом стал писать одно философское сочинение за другим. Он написал их так много, что в сумме они составляют целую библиотеку.

Однако, для меня гораздо большую важность, чем все написанные им книги, стало представлять его больное колено. Меня стало гораздо больше интересовать то, что в определенном возрасте Эдуард фон Гартман получил заболевание колена, сделавшее его физически инвалидом, — это стало гораздо больше интересовать меня, чем его «трансцендентальный реализм», или же, чем его слова о том, что прежде была религия Отца, затем пришла религия Сына, и в будущем придет религия Духа. Это остроумные высказывания, но их тогда можно было более или менее подобрать на улице, ибо XIX век отличался остроумием такого рода. Но то, что человек сделался философом, вследствие хронического заболевания колена, которое он получил, будучи лейтенантом, — этот факт совсем особенный по своему значению. И до того, как постигнешь это, ты будешь впадать в обманчивые видения, цепляясь за то, что кажется самым выдающимся в том человеке, карму которого хочешь исследовать, — до того прозрение закономерностей его кармы не удастся.

А когда я правильным образом связал со всей личностью Эдуарда фон Гартмана его больное колено, тогда только мне открылось прозрение в то, что произошло с этой личностью, как ее карма. Исходя вовсе не из головы Эдуарда фон Гартмана, но отправляясь от его колена, нашел я путь, приведший к лицезрению его прошлых воплощений. У другого человека таким отправным пунктом для постижения его кармы может быть, например, его нос и т.д. Здесь, как правило, самым важным является вовсе не то, что почитается таковым в земной жизни человека между рождением и смертью.

Какова же, в чем заключается эта кармическая взаимозависимость? Видите ли, человек таким, каким он выступает в земной жизни, является уже физически трехчленным существом, как я уже не раз обращал на это ваше внимание. У него есть его нервная и органов внешних чувств система, которая концентрируется преимущественно в голове, но вместе с тем распространяется на всего человека. У него есть его ритмическая система, которая особенно отчетливо выступает в ритме дыхания и кровообращения, но которая опять-таки простирается на всего человека и находит свое выражение во всех проявлениях его существования. У него есть также его двигательная система конечностей и обмена веществ, с которой связано использование человеком веществ, входящих в его организм, замена их вновь созидаемыми и т.д. Человек есть трехчленное существо.

В связи с этим надо понять, усвоить затем следующее: при прохождении человеком его жизни, взятой в целом, как в посюстороннем мире, так и в потустороннем мире, его голова, которую ныне считают наиболее важным членом человека во время его земной жизни, — эта голова имеет уже вскоре после смерти сравнительно маловажное значение. Голова, которая в физическом мире самое человеческое в человеке, особенно сильно истощает себя, исчерпывает себя во время жизни человека в физическом мире. Остальные же две системы человеческого организма, которые считаются во время его жизни в физическом мире имеющими гораздо меньшее духовное значение по сравнению с головной системой, — они в духовном мире суть высшее по сравнению с головой. В своей голове человек есть наиболее физический человек и наименее всего духовный человек. Наоборот, в своей ритмической системе и особенно в системе конечностей и обмена веществ человек по существу гораздо духовнее. Наиболее духовным человек оказывается в своих движениях, в деятельности своей системы конечностей и обмена веществ.

Так вот, то, чем обладает человек в земной жизни, как особенными способностями своей головы, — это сравнительно быстро утрачивается им после смерти. Наоборот, то, что принадлежит к его духовно-душевному, действующему — оставаясь в подсознании — в низшей системе его организма, становится особенно важным для жизни между смертью и новым рождением. В общем, происходит так, что, при переходе человека от одной земной жизни к следующей, новая голова, обретаемая им, образуется сообразно духовному содержанию средней и низшей систем его организма, какими они были в предыдущей жизни. А то, что было волевого в голове человека во время его предыдущей земной жизни, изливается преимущественно в систему конечностей и обмена веществ, образующуюся в его следующей земной жизни. Кто был вялым в своем мышлении во время земной жизни, тот, наверно, не будет в своем следующем воплощении быстрым бегуном, ибо вялость мышления тогда преобразуется в неловкость, медлительность движений его ног и рук. И наоборот, неловкость, леность его конечностей в настоящей земной жизни выступают как вялость, инертность мышления в следующем воплощении этого человека.

Так осуществляется метаморфоза, взаимодействие трех систем человеческого организма при переходе человека от одной земной жизни к другой, от одного своего воплощения к другому.

То, что я вам сейчас скажу, я скажу вам, исходя не из какой-либо теории, но на основании самих фактов жизни. После того, как мне пришло это, можно сказать, наитие обратить свой взор на заболевание колена у Эдуарда фон Гартмана, я и смог достичь прозрения в одно из предыдущих его воплощений, когда в определенный момент своей жизни он получил род солнечного удара. Этот солнечный удар, поразивший его голову, был кармически обусловлен прошлым и, в свою очередь, метаморфизировался в следующей его земной жизни в заболевание колена одной из его ног. Вследствие этого солнечного удара он утратил тогда способность мыслить, он получил, своего рода, паралич мозга. В следующем воплощении это снова выступило, но уже как своего рода паралич колена. А то кармическое свершение, которое привело к параличу мозга, как последствию солнечного удара, было следующим: эта индивидуальность была одной из тех, которые приняв участие в Крестовом походе, вступили в Азию и там сражались против турок и вообще против жителей Азии, но, вместе с тем, они, к своему великому изумлению, многому научились от азиатов. Таким образом, эта индивидуальность много восприняла в себя от того величественного и духовного, с чем встретились крестоносцы в странах Востока. А потом этой индивидуальности довелось встретиться с одним человеком, относительно которого она инстинктивно чувствовала, что она имела с ним какое-то дело в предыдущей земной жизни. И то, что затем кармически проистекало из содеянного в той, третьей по счету в обратном направлении, земной жизни было морального происхождения и повлекло за собой солнечный удар во второй по счету земной жизни, преобразовавшейся потом уже у личности Эдуарда фон Гартмана в хроническое заболевание колена. Его индивидуальность, в своем воплощении крестоносца, несла в себе импульс яростной ненависти против одного человека, происходивший из ее предыдущей земной жизни. Она встретилась с этим ненавистным ей человеком и предприняла его преследование в пустыне, раскаленной от солнечного зноя. Это было морально неправильное деяние. И оно обрушилось на самого преследователя в виде солнечного удара, парализовавшего его мозг. А то, что это произошло и должно было произойти, восходит к предыдущему воплощению крестоносца, когда он жил на земле, как личность, одаренная исключительным умом. А тот враг крестоносца, которого он стал яростно преследовать в пустыне, в предыдущей жизни сильно пострадал от этого в высшей степени умного человека, был буквально загнан им в безвыходное положение. Так образовалась между ними та кармическая  — морального происхождения — взаимозависимость, которая впоследствии нашла свое осуществление сначала в солнечном ударе, парализовавшем мозг крестоносца, а потом в хронически больном колене Эдуарда фон Гартмана.

Итак, мы проследили три следующих друг за другом воплощения одной и той же индивидуальности. В первом из них — в древние времена — она была исключительно смышленая, поразительно умная личность. Затем она воплощается как крестоносец, который благодаря своему уму смог исключительно много воспринять в себя из поразившей его восточной цивилизации. Но в определенный момент своей жизни он испытывает кармический удар, отнявший у него как раз его ум, вследствие происшедшего паралича мозга. Наконец, следует третье по счету воплощение: один прусский офицер, вынужденный уйти в отставку, вследствие хронического заболевания колена, и не знающий, что ему теперь делать, погружается в философию и пишет «Философию Бессознательного», в которой находит свое самое яркое выражение цивилизация второй половины XIX века.

Когда мы прозреваем такого рода кармические связи, тогда нам внезапно становятся ясными те вещи, которые до того были погружены во мрак непонимания. Видите ли, когда я в своей молодости читал сочинения Гартмана, не зная того, о чем я только что рассказал, то у меня всегда было такое чувство: да, это преисполнено ума, но чтобы разобраться во всем этом, надо, наверное, прочесть еще следующую страницу. Читаешь их все дальше и дальше, и тем не менее прежнее чувство остается: это — не современный ум, это — ум вчерашний или даже позавчерашний.

Лишь позже обретенное прозрение в карму Эдуарда фон Гартмана пролило мне свет на все это: исключительная умственная одаренность, смышленость Эдуарда фон Гартмана восходят к его двум предыдущим воплощениям и действуют оттуда, как их своего рода отблеск. Так становится понятным тот удивительный фактор, что Эдуард фон Гартман смог написать колоссальное количество преисполненных учености сочинений, составивших целую библиотеку, в них излилась его исключительная умственная одаренность и ученость, проистекающие из его двух предыдущих инкарнаций.

А когда мне довелось лично познакомиться с Гартманом и случилось беседовать с ним, то меня никогда не покидало следующее чувство: за ним стоит еще кто-то другой, который говорит через Эдуарда фон Гартмана. Но инспирации к тому, что он имеет сказать, этот другой получает, собственно, от некоего третьего, который в свою очередь стоит за ним. Ибо, слушая Эдуарда фон Гартмана, можно было порою просто отчаяться от того, каким небрежным тоном, с какой безучастностью — без какого-либо воодушевления — говорил этот офицер о высочайших философских истинах. Все это имело место потому, что за ним были ум и знания, присущие ему в его двух прошлых воплощениях.

Конечно, это может выглядеть неблагочестивым, может выглядеть отсутствием надлежащего почтения к заслугам людей, когда говоришь о таких вещах. Но я убежден в том, что для каждого человека исключительно важно и нужно знать такого рода кармические закономерности, касающиеся его самого, хотя бы тогда ему, может быть, пришлось сказать: в моем, третьем по счету в обратном направлении, воплощении я был совсем поганым малым. Однажды, в своей прошлой земной жизни — и даже не однажды, а много раз — я был тогда на самом деле совсем поганым малым при самых разных обстоятельствах! Однако, подобно тому, как при обсуждении чего-либо «о присутствующих не говорят», так и его нынешнее воплощение обычно исключается человеком при таком критическом рассмотрении своих прошлых воплощений.

ФРИДРИХ НИЦШЕ

Совсем особенно интересовала меня в кармическом отношении личность ФРИДРИХА НИЦШЕ 3), ибо я был приведен к ней действительно самим ходом моей жизни. Мне довелось заниматься рассмотрением проблемы Ницше со всех сторон, я писал и читал доклады о нем, изучал Фридриха Ницше со всех сторон.

Его жизненная судьба была знаменательной. Мне лично лишь один раз довелось увидеть его живым. Это произошло в девяностых годах в Наумбурге, когда он был уже тяжело больным, был умалишенным. Его сестра ввела меня, около половины третьего часа дня, в его комнату. Он лежал на кушетке совсем безучастным к окружающему, с глазами, ничего не видящими из того, что перед ним, особенно поражал его замечательный, так прекрасно художественно сформированный лоб. Вопреки полной безучастности взгляда его глаз, он не производил впечатления сумасшедшего, но вызывал чувство, что перед вами человек, всю первую половину дня интенсивно поработавший умственно, а затем, после завтрака, прилегший для отдыха, а также для того, чтобы наполовину сознательно еще поразмыслить о том духовном, над чем работала его душа до полудня. При духовном (сверхчувственном) наблюдении обнаруживалось, что существо умалишенного Ницше состояло, собственно, из его физического и эфирного тел, а его высшие, душевно-духовные члены, уже выделились, оставаясь связанными с его телом лишь своего рода нитью. В корне взять, Ницше тогда уже прошел через своего рода смерть, но через такую смерть, которая осуществилась не полностью. Ибо его физическая организация была настолько здоровой, что его астральное тело и его “Я”, желавшие высвободиться из уже полностью разрушенной нервной и органов внешних чувств системы, ставшей для них совсем непригодной, все еще продолжали удерживаться необычайно здоровыми ритмической и двигательной системами. Таким образом, можно было получить удивительное впечатление: реальный Ницше тут, собственно, парит над своей физической головой. Он был тут. А внизу, на кушетке покоилось то, что с точки зрения его души можно было бы назвать трупом, но что, тем не менее, не было трупом, ибо это тело Ницше всею силой своей исключительно здоровой системы обмена веществ, а также и ритмической системы цеплялось за стремившуюся высвободиться душу.

Можно было бы искать прозрения в кармические закономерности, исходя из этого поразительного зрелища. Но тут необходим был, так сказать, другой свет для лицезрения этих кармических закономерностей, чем в случае Эдуарда фон Гартмана. Тут нельзя было отправляться от какого-либо больного члена человеческого организма, но надо было взойти к духовной индивидуальности Ницше в целом.

В этой жизни Ницше наблюдаются три резко различающихся между собой периода. Первый период начинается тогда, когда он еще совсем юным написал в 1869 году свое «Рождение трагедии из духа музыки», где он вдохновенно выводит восход музыки из сущности греческих мистерий, а затем, в свою очередь, — трагедию из музыкального искусства. Потом из того же настроения его души проистекли следующие четыре сочинения Ницше: «Давид Фридрих Штраус, как филистер и как писатель», «Шопенгауэр, как воспитатель», «О полезности и вредности истории для жизни», и, наконец, «Рихард Вагнер в Байрете». Это последнее сочинение, написанное в 1876 году, представляет собой вдохновенный гимн, воспетый Рихарду Вагнеру, и, пожалуй, фактически суть наилучшее сочинение, из всех написанных приверженцами Рихарда Вагнера.

Вслед за тем начинается второй период Ницше. Он пишет такие свои книги, как: «Человеческое, слишком человеческое» в двух томах, «Утренняя заря» и «Веселая наука».

Ницше, который в сочинениях своего первого периода был вплоть до 1876 года идеалистом в высшем смысле этого слова и хотел все возвысить до идеального, теперь — во второй период своей жизни — говорит «Прощай!» какому бы то ни было идеализму. Он насмехается над идеалами. Он разъясняет, что когда люди выдвигают идеалы, то они это делают, мол, лишь потому, что в своей жизни сами они слабы, бессильны. Кто в своей жизни ничего не может,  — говорил Ницше, — чья жизнь не имеет ценности, тот человек вынужден гоняться за идеалами. И Ницше берет, так сказать, на прицел отдельные идеалы один за другим и укладывает их наповал (по его мнению), изображая все то Божественное, что есть в природе, как всего лишь только слишком человеческое, мелкое и жалкое. Теперь Ницше — вольтерианец, он даже посвящает Вольтеру одно из своих сочинений. Теперь Ницше полностью рационалист, интеллектуалист. И это продолжается, примерно, до 1882-83 года.

Затем начинается последний период его жизни, когда он разрабатывает такие идеи, как повторные возвращения того же самого, когда он выставляет своего «Заратустру», как идеал человека. Тогда он пишет в стиле гимна свое сочинение «Так говорил Заратустра».

Теперь он снова пишет о Вагнере. И происходит в высшей степени знаменательное. Прочтите сегодня это сочинение «Рихард Вагнер в Байрете», это — вдохновенный гимн, торжественный и гениальный, гимн в честь Рихарда Вагнера. А в свой третий период Ницше выпустил книгу «Падение Вагнера», где находится все, что только можно сказать против Вагнера.

Оставаясь тривиальным, можно сказать: Ницше изменил свое воззрение на Вагнера, потому что сам изменился. Однако, тот, кто изучал фонд рукописей Ницше, так не скажет. Ибо Ницше, написав пару страниц рукописи своей книги «Рихард Вагнер в Байрете» в духе вдохновенного гимна Вагнеру, тотчас же и тут же на следующих страницах той же рукописи он пишет все то, что можно сказать против Вагнера, а значит и против самого себя. Затем снова следуют страницы вдохновенного гимна Вагнеру, потом опять-таки перемежающиеся с самой решительной критикой Вагнера. По сути дела, Ницше все свое, изданное в последней трети его жизни, сочинение «Падение Вагнера», написал уже в 1876 году. Тогда он только отложил его в сторону и отдал в печать лишь то, что было вдохновенным гимном Вагнеру. А когда гораздо позже он выпустил свое «Падение Вагнера», то он фактически отдал в печать свои ранние наброски, только дополнив их некоторыми особенно резкими формулировками.

Таким образом, Ницше в последний период своей жизни бросился на штурм того, против чего он не выступил в первый период своей жизни, от нападения на что он тогда воздержался. И возможно, что если бы те листы его рукописи, которые он в свое время отложил в сторону, как не согласующиеся с сочинением «Рихард Вагнер в Байрете», сгорели бы, то тогда не появилось бы из печати и позднейшее «Падение Вагнера».

Видите ли, когда, таким образом, прослеживаешь эти три эпохи жизненного пути Ницше, то замечаешь, что при всем их различии между собой, они все же проникнуты единым характером. И даже последнее сочинение Ницше (или последнее из напечатанных его сочинений) «Сумерки кумиров», или «Как философствуют молотом», где все показано, можно сказать, со своей оборотной стороны, — даже это последнее сочинение несет в себе нечто от основного характера той духовности в целом, которая была свойственна Ницше. Вместе с тем, это сочинение Ницше отличается той образностью, которая проистекает от имагинаций, их действительно тогда имел Ницше. Отсюда проистекают такие замечательные по своей меткости и образности характеристики, как, например, данные Ницше французскому историку Мишле 4): «когда он воодушевляется, то это свое воодушевление он тут же обирает до последней нитки».

Так вот, пережив это потрясающее зрелище индивидуальности Ницше, парящей над его телом, можно было теперь сказать в отношении его сочинений следующее: да, они производят, собственно, такое впечатление, как если бы Ницше никогда не был полностью в своей человеческой телесности, когда он их писал, — как если бы он был отчасти вне своего тела (попутно заметим, что Ницше не писал сидя, но делал свои записи расхаживая, странствуя на своих двоих). Такое впечатление в наибольшей степени производят некоторые места четвертой части книги «Так говорит Заратустра»: так нельзя написать, пока тело регулирует вашу деятельность, так можно написать только тогда, когда тело больше не регулирует вас, но когда вы находитесь своей душой вне тела.

Имеешь чувство, что Ницше, отдаваясь духовному творчеству, всегда старается оттеснить свое тело. Это находило свое отражение также в его жизненных привычках. Он особенно охотно принимал хлорал для того, чтобы впасть в особенное душевное состояние, — в переживание независимости души от тела. Эта его жажда независимости души от тела, вызывалась еще тем, что телесно он часто бывал болен, так, например, он всегда страдал весьма длительными головными болями и т.д.

Все это в своей совокупности дает цельный образ Ницше в конце XIX столетия, когда это его воплощение закончилось сумасшествием, так, что он в конце концов больше не сознавал, кто такой, собственно, есть он. Сохранились его письма к Георгу Брандесу, где Ницше подписывается то как «Распятый на Кресте», то как «Дионис». Эта отделенность от тела при духовном творчестве и есть то, что совсем особенно характерно для личности Ницше, для этого воплощения этой индивидуальности.

И когда наблюдаешь ее внутренне имагинативно, то приходишь к лицезрению ее предыдущего, не слишком отдаленного воплощения. Вообще, это есть отличительная особенность многих таких представительных личностей, что их предыдущие воплощения отстоят не слишком далеко от XIX столетия.

Итак, приходишь к лицезрению того воплощения индивидуальности Ницше, когда он выступает, как монах-францисканец, — как францисканец-аскет, подвергающий свое тело самым интенсивным самоистязаниям. Лицезреешь человека в характерном одеянии францисканца, часами лежащего перед алтарем, стершего свои колени до кровавых ран при молениях о благодати, о милости свыше, лицезреешь его ужасно бичующим самого себя. И как раз в силу испытываемой при этом боли душа его особенно сильно соединялась с физическим телом, внедрялась в него. Ведь человек особенно сильно ощущает свое физическое тело тогда, когда он страдает от боли, ибо тогда его астральное тело с особенной силой устремляется в его болящее тело, хочет пронизать его. Такое, непомерно аскетическое, обращение с физическим телом в одном воплощении повлекло за собой то, что в следующем воплощении душа Ницше никак не хотела быть в теле.

Вот каковы характерные случаи осуществления кармических взаимозависимостей. Тут могут сказать: получается ведь совсем иное, чем то, когда думаешь, размышляешь о карме. Но дело в том, что нечего умствовать о следующих друг за другом земных жизнях, воплощениях людей. Ибо тогда, занимаясь логическими рассуждениями о карме, как правило, приходишь к ложным выводам. Между тем, только истинное прозрение в кармические взаимозависимости может пролить свет — в высшем смысле этого слова — на человеческую жизнь.

И как раз потому, что только фактическое наблюдение может помочь узреть карму в истинном свете, я и решился развернуть перед вами конкретные примеры осуществления кармических взаимозависимостей, не взирая на то, что это начинание имеет и свою сомнительную сторону. Надеюсь, что эти конкретные примеры уже смогли пролить достаточно сильный свет на сущность человеческой кармы, человеческой судьбы. А пока — до завтра.

ПРИМЕЧАНИЯ

1) ГАРТМАН Эдуард фон (1842-1906), немецкий философ-идеалист, сторонник панпсихизма. Основой сущего считал абсолютное бессознательное духовное начало — мировую волю («Философия Бессознательного»). В этике вслед за А. Шопенгауэром разрабатывал концепцию пессимизма.

2) ШОПЕНГАУЭР (Shopenhauer) Артур (1788-1860), немецкий философ-иррационалист, представитель волюнтаризма. В гл. соч. «Мир как воля и представление» сущность мира («вещь в себе» И. Канта) предстает у Шопенгауэра как неразумная воля, слепое бесцельное влечение к жизни. «Освобождение» от мира — через сострадание, бескорыстное эстетическое созерцание, аскетизм достигается в состоянии, близком буддийской нирване. Пессимистическая философия Шопенгауэра получила распространение в Европе со 2-й пол. 19 в.

3) НИЦШЕ (Nietzsche) Фридрих (1844-1900), немецкий философ, представитель иррационализма и волюнтаризма, один из основателей «философии жизни». Проф. классической филологии Базельского ун-та (1869-79). Испытал влияние А. Шопенгауэра и Р. Вагнера. В «Рождении трагедии из духа музыки» (1872) противопоставил два начала бытия — «дионисийское» (жизненно-оргиастическое) и «аполлоновское» (созерцательно-упорядочивающее). В соч., написанных в жанре филос.-художеств. прозы, выступал с анархич. критикой бурж. культуры, проповедовал эстетический имморализм («По ту сторону добра и зла», 1886). В мифе о «сверхчеловеке» индивидуалистический культ сильной личности («Так говорил Заратустра», 1882-84; «Воля к власти», опубл. 1889-1901) сочетался у Ницше с романтическим идеалом «человека будущего». Реакционные тенденции учения Ницше развивало ницшеанство, их использовали идеологи немецкого фашизма.

4) МИШЛЕ (Michelet) Жюль (1798-1874), французский историк романтического направления, идеолог мелкой буржуазии. Глав. соч.: «История Франции» (до 1789), «История Французской революции».