Сайт «Антропософия в России»


 Навигация
- Главная страница
- Новости
- Антропософия
- Каталог файлов
- Поиск по сайту
- Наши опросы
- Антропософский форум

 Антропософия
GA > Сочинения
GA > Доклады
Журнал «Антропософия в современном мире»
Конференции Антропософского общества в России
Общая Антропософия
Подиум Центра имени Владимира Соловьёва
Копирайты

 Каталог файлов
■ GA > Сочинения
■ GА > Доклады

 Поиск по сайту


 Антропософия
Начало раздела > GA > Доклады > Эзотерическое рассмотрение кармических связей. Том II

Третья лекция (Дорнах, 23 апреля 1924 года).


К тому, что было сказано в эти дни, мне хочется сегодня добавить кое-что для тех друзей, которые приехали сюда в связи с пасхальным курсом лекций и не слышали много из того, что здесь было сказано о кармических закономерностях. Для тех же друзей, которые присутствовали на предыдущих лекциях, читавшихся еще до пасхальной конференции, это будет некоторым повторением, но, в связи с характером нашего теперешнего здешнего курса лекций, это, пожалуй, и необходимо.

В последнее время я совсем особенно подчеркивал то, как рассмотрение исторической жизни человечества должно исходить из рассмотрений самого человека. Все наше стремление направлено на то, чтобы вообще поставить человека опять на центральное место при рассмотрении мира. Тем самым мы достигаем двоякого: во-первых, благодаря этому вообще становится возможным действительное рассмотрение всего мира, так как то, что находится вне человека в окружающей его природе, есть лишь некая часть мира, являет собой лишь некое образование в составе мира. Такое рассмотрение мира, которое ограничивается лишь областью внешней природы, можно сравнить со способом изучения растения, ограничивающимся только рассмотрением корней, зеленых листьев и стебля, но совершенно упускающим из вида цветы и плоды. Такое рассмотрение не дает нам растения в целом. Представьте себе какое-то существо, которое рождается всегда только в то время и живет далее только в то время, пока растение имеет лишь зеленые листья, а еще не зацветает, и которое к тому времени, когда растение зацветает, уже умирает, а затем снова появляется на свет, когда растение имеет только корни и листья. Такое существо никогда не познало бы все растение в целом и стало бы говорить о растении, что оно состоит лишь из корня и листьев.

В подобное состояние пришло, по отношению к рассмотрению Вселенной, современное материалистическое мировоззрение. Оно рассматривает только довольно широкую подоснову жизни, а не то, что вырастает из всего этого земного становления и бытия, а именно, самого человека. Наше рассмотрение природы должно быть таковым, чтобы природа рассматривалась бы во всей своей обширности, но так, чтобы из этого рассмотрения явствовало бы, что оно должно из самой себя сотворить человека. Благодаря этому человек предстает перед нами действительно как микрокосм, как концентрация всего того, что находится в шири и далях Космоса.

Если же применять это рассмотрение к истории, то уже нельзя рассматривать человека просто так, что на нем концентрируешь силы истории, видя при этом в человеке некое единичное самодовлеющее существо, но при этом надо рассматривать человека таким, как он проходит через различные земные жизни, ибо он связан в одной земной жизни с более древней эпохой, а в другой земной жизни — с более поздней эпохой. И вот это обстоятельство ставит человека, но теперь уже всего человека в целом, индивидуальность человека, в средоточие нашего рассмотрения. Вот — одно, что достигается при таком взгляде на природу и на историю.

А второе — это то, что, когда в центре рассмотрения ставят человека, фактически достигается нечто такое, что вызывает в характере человека некоторую склонность к скромности. Нескромность происходит, собственно, лишь из-за недостаточного познания человеческого существа. То, что человек переоценивает себя, отнюдь не может происходить от углубленного и всестороннего познания человеческого существа в связи с ходом мировых и исторических событий, но такое познание как раз будет иметь своим следствием то, что человек станет относиться к себе более объективно. Как раз тогда, когда человек не знает себя, в нем и возникают те самые чувства, которые приходят из неизвестной ему глубины его собственного существа. Инстинктивные эмоциональные побуждения поднимаются из нее; и эти, коренящиеся в подсознательном, инстинктивные эмоциональные побуждения, — они-то и делают человека нескромным, высокомерными т.д. Наоборот, по мере того, как сознание все более и более спускается в те области, в которых человек познает, как он в жизни сменявших друг друга исторических событий сопринадлежал шири свершений Вселенной, — тогда в человеке развивается, следуя внутренней закономерности, скромность. Ибо необходимость приспосабливаться к бытию мира вызывает всегда скромность, а не высокомерие. Все, что практикуется в антропософии как реальные истинные рассмотрения, имеет также и свою этическую сторону, способствует образованию этических импульсов. Антропософия не вызовет к жизни такого воззрения на жизнь, как это сделала новейшая материалистическая эпоха, рассматривающая этику и мораль как нечто высшее; но этика и мораль будет для антропософии чем-то таким, что возникает как результат из всего того, что подверглось рассмотрению.

И вот я хотел бы показать, как в известных человеческих существах более ранние эпохи переносятся в позднейшие эпохи самими этими людьми. Я хочу показать это сегодня на конкретных примерах. Мы имеем здесь, можно сказать, увлекательный пример, который в ходе его рассмотрения подводит нас как раз к здешним местам в Швейцарии.

ПЕСТАЛОЦЦИ 

Направим свой взор на некоего человека, жившего еще в дохристианские времена, — приблизительно за одно столетие до основания христианства. Я рассказываю здесь то, что найдено при духовном наблюдении. Итак, этот человек, живший за одно столетие до основания христианства, обитал в южных областях Европы. И был он надсмотрщиком над рабами. Под этим надсмотрщиком над рабами того времени не следует представлять себе того, что теперь сразу же возникает у нас, в наших чувствах и ощущениях, при этих словах. Рабство рассматривалось в древности как нечто вполне правомерное и допустимое, а в то время, о котором я сейчас говорю, оно было уже в значительной мере смягчено, и надсмотрщиками над рабами были тогда образованные люди. В то время часто рабы бывали даже учителями очень значительных людей, ибо тогда среди рабов уже была сильно распространена образованность, как литературная, так и научная. Надо составить себе более верное представление о рабстве в древности, отнюдь, конечно, не защищая его.

Итак, мы имеем перед собой такую личность, профессией которой является распределение работы между рядом рабов и наблюдение за ними. Сама эта личность, исключительно доброжелательная по своему характеру и мягкая, когда она может следовать собственному побуждению, — она делает все возможное, чтобы облегчить жизнь рабов. Но она состоит в подчинении у грубого, довольно жестокого человека. Применяя наши современные наименования, мы можем назвать этого последнего начальником надсмотрщика над рабами. Его приказания он должен выполнять. Это часто вызывало ненависть к нему со стороны его подопечных.

Далее выясняется, что когда эта личность, о которой я говорю, этот надсмотрщик над рабами, проходит через врата смерти, то он оказывается, в период между смертью и новым рождением, окруженный всеми теми душами, с которыми он был связан в бытность свою надсмотрщиком над рабами. Но особенно сильно связана была индивидуальность этой личности со своим начальником; это обуславливалось тем, что он в бытность свою надсмотрщиком над рабами должен был слушаться приказаний начальника и, хотя часто против своей воли, должен был выполнять его приказания, сообразно нравам и социальным отношениям той эпохи. Это создавало глубокую кармическую связь между ними, другую глубокую кармическую связь создавало также то отношение, которое существовало в физическом мире между этим надсмотрщиком над рабами и самими этими рабами, ибо, можно сказать, что этот надсмотрщик над рабами был в большой степени учителем всей этой группы рабов.

Итак, мы должны представить себе, что между смертью и новым рождением развивается дальнейшая совместная жизнь всех этих индивидуальностей, о которых я говорил.

Затем, в девятом веке христианской эры, индивидуальность этого надсмотрщика над рабами снова рождается на Земле, — на этот раз, как женщина, в Средней Европе. Мы имеем теперь, следовательно, дело с новым воплощением этого надсмотрщика над рабами, на этот раз с женским воплощением; причем, в силу существующих кармических связей, эта индивидуальность воплощается в женщину, становящуюся женой своего бывшего начальника, воплотившегося и теперь как мужчина. Между ними возникают не слишком блестящие супружеские отношения, которые, однако, как раз выравнивают кармически то, что кармически же завязалось между ними прежде, в начале первого века дохристианского летоисчисления, когда они находились в сложных взаимоотношениях подчиненного и начальника. Этот бывший начальник живет теперь, в девятом веке в Средней Европе, в составе некой общины, граждане которой находятся друг с другом в очень тесных взаимоотношениях. Он работает в этой общине своего рода служащим, который в сущности должен всем прислуживать и с которым все необычайно грубо обращаются — вплоть до тумаков.

И вот, нам открывается, что члены этой довольно обширной общины суть те самые рабы, о которых я говорил, — те самые рабы, которые некогда подвергались описанному выше обращению и которых ставили на работу. Так что прежний начальник сделался, так сказать, слугою всех и должен был сам испытать необычайно много из того, что кармически исполнилось как следствие той жестокости, которую он тогда проявил окольным путем — через своего надсмотрщика — по отношению к этим людям.

А его жена, которой стал в своем новом воплощении бывший надсмотрщик над рабами, — она страдальчески переживает, но уже в более тихой и замкнутой печали, те тяжкие впечатления, которые передаются ей от своего недовольного мужа, бывшего в прежнем воплощении начальником. Тут можно проследить, как во всех деталях осуществляется кармическая судьба.

Но с другой стороны мы можем увидеть также, что эта карма не исполнилась тогда во всей своей полноте. Исполнилась лишь часть этой кармы, — лишь та часть кармы, которая касается взаимоотношения этих двух людей, — надсмотрщика над рабами и его начальника; лишь эта часть кармы была в основном исчерпана в течение средневекового воплощения в девятом веке; ибо тогда жена фактически «отслужила положенное» ей, испытав в собственной душе все происшедшее от жестокости бывшего начальника над рабами, который теперь стал ее мужем.

Но вот затем эта женщина, бывшая перевоплощением прежнего надсмотрщика над рабами, снова рождается; причем рождается так, что и большая часть тех душ, которые прежде были рабами, а затем были объединены в средневековой общине, то есть те души, с которыми эта индивидуальность уже дважды разделяла общую судьбу, также тогда рождаются; и теперь эта община людей дает тому прежнему надсмотрщику рабов, а затем женщине, поручает этой индивидуальности в ее новом воплощении своих детей, воспитанию которых она уделяет особенное внимание. Ибо это воплощение есть воплощение ПЕСТАЛОЦЦИ (1746-1827). И мы видим, что то, что живет с такой необычайной теплотой и ласковостью, с энтузиазмом к делу воспитания у Песталоцци в девятнадцатом столетии, есть исполнение кармы в отношении тех людей, с которыми он уже дважды был связан описанным выше образом, — кармическое исполнение того, что было в предыдущих инкарнациях пережито, выстрадано и познано.

То, что проявляется в отдельных личностях, становится только тогда прозрачно ясным, возникает перед душой в своей и понятности, и конкретности, если наблюдают то, как на фоне теперешней жизни проявляют себя прежние земные жизни. И иногда, в какой-нибудь земной жизни, выступают черты человека, относящиеся не только к его последней предыдущей инкарнации, но часто и к его предыдущей, и к еще более ранней. Можно увидеть, как то, что было заложено в какой-нибудь отдельной инкарнации, продолжает действовать с определенной внутренней духовной закономерностью и продолжает свое существование во время земных жизней человека, а также во время между его смертью и новым рождением.

КОНРАД ФЕРДИНАНД МЕЙЕР 

В этом отношении особенно интересно рассмотрение одной земной жизни, о которой я уже рассказывал тем, кто присутствовал здесь в Дорнахе до пасхальной конференции, а именно, жизни КОНРАДА ФЕРДИНАНДА МЕЙЕРА (1825-1898).

Конрад Фердинанд Мейер ведь является для тех, кто внутренне рассматривает его жизнь и одновременно может восхищаться его произведениями, совершенно особенной загадкой. Сочинения Конрада Фердинанда Мейера обладают в отношении формы удивительно гармоническим стилем, так что можно сказать: то, что живет в Конраде Фердинанде Мейере, это живет всегда, собственно, немного в надземном, как в отношении стиля, так и в отношении манеры мыслить, чувствовать и ощущать. И когда обращаешься к произведениям Конрада Фердинанда Мейера, то замечаешь, что он пребывает в чем-то духовно-душевном, стремящемся все время к какому-то взлету, стремящемся отделиться от физически-телесного. Когда берешь возвышенные стихи Конрада Фердинанда Мейера, а также его прозаические произведения, и вникаешь в них, то говоришь себе: в них есть нечто такое творческое, что хочет все время вырваться из связи с физическим телом, воспарить над ним. Это объясняется тем, что Конраду Фердинанду Мейеру действительно в его инкарнации (как Конрад Фердинанд Мейер) довелось жить, находясь в болезненном состоянии, при котором его духовно-душевное в сильной степени отделялось от физически-телесного, так что возникали состояния безумия или, по крайней мере, состояния, сходные с безумием. И опять-таки замечательно, что к его самым прекрасным вещам принадлежит как раз то, что он написал, находясь в таком состоянии отделенности духовно-душевного от физически-телесного.

И вот, как раз в случае Конрада Фердинанда Мейера, когда пытаешься исследовать кармические закономерности, исходя из его земной жизни, сталкиваешься с какой-то путаницей, в которой не удается сразу разобраться. Сначала попадаешь в шестое столетие христианского летоисчисления, а затем отбрасываешься опять в девятнадцатое столетие, в инкарнацию Конрада Фердинанда Мейера, так как сами наблюдаемые вещи сбивают с толку, вводят в заблуждение. Вам надо составить себе правильное представление о том, насколько трудно в этой области вести борьбу за истинное познание. Для того, кто довольствуется фантастикой, все это очень легко: он может тут что-нибудь себе сочинить. Тот же, кто в этой области не довольствуется фантастикой, тот упорно продвигается в своем исследовании до той точки, где уже остается в стороне при этом исследовании влияние строя его собственной души, — тому приходится трудно при прослеживании кармических закономерностей такой сложной индивидуальности, какая изживала себя в Конраде Фердинанде Мейере. И при исследовании кармических связей, проходящих через ряд земных жизней, мало помощи приносит, если обращаешь внимание на особенно примечательные факты. То, что особенно бросается в глаза у человека, когда встречаешь или узнаешь о нем из истории, — это по большей части обусловливается его земным окружением. Обычно человек является гораздо более, чем это думают, продуктом своего земного окружения. Через воспитание мы воспринимаем в себя то, что живет в нашем земном окружении. И только более тонкие, более интимные черты человека, будучи наблюдаемы достаточно конкретно, могут помочь нам проследить его путь, через жизнь между смертью и новым рождением, обратно к предыдущим земным воплощениям.

Для такого рассмотрения более существенным может быть наблюдение за жестами человека, или за стойкими привычками человека, чем рассмотрение его деяний, которые он осуществил, будучи, например, знаменитым человеком. Та манера, с которой человек держит что-либо, или как он всегда привычно отвечает, — не то, что он отвечает, а то, как он отвечает (то, например, что он вначале начинает возражать, и соглашается лишь, когда нет другого выхода, или когда он сразу с энтузиазмом восхваляет что-нибудь и т.д.), — это те черты, которые важны; и если их внимательно рассмотреть, то они занимают центральное место в соответствующих наблюдениях над кармическими закономерностями, и из них в дальнейшем многое может быть развито. Рассматриваешь ту манеру, с которой кто-либо схватывает что-нибудь. Вникаешь в это, ясно представляя себе это во всех деталях, перерабатываешь это себе в художественный образ, и тогда дело не ограничивается лишь рассмотрением жеста, но около этого жеста возникает, присоединяется фигура некоего другого человека.

Вполне может произойти следующее. Есть люди, имеющие маленькие привычки: скажем, привычку делать определенные движения руками. Я знал людей, которые не могли выполнять никакой работы прежде, чем они предварительно не сложат руки. Если со всей ясностью поставить этот жест перед своей душой, придавать ему при этом внутренне художественный образ, так что он пластически стоит перед вами, то тогда внимание отвлекается от человека, делавшего этот жест, но этот жест не остается одиноким. Он разрастается, образуя другой образ. И если сосредоточить свое внимание на этом образе, то выясняется, что этот образ есть нечто такое, что по меньшей мере указывает на что-то из предыдущей или пред предыдущей инкарнации. Причем вполне возможно, что этот жест применяется сейчас к чему-нибудь такому, чего в предыдущей инкарнации вообще еще совсем не существовало, предположим, например, к манере брать в руки книгу, или еще что-нибудь вроде этого. Но такие жесты и такие жизненные привычки — это как раз то, для чего надо иметь способность постижения, чтобы найти путь в прошедшие времена.

Для такой индивидуальности, как Конрад Фердинанд Мейер, существенным является то, что она имеет определенное стремление к нарушению связи между духовно-душевным и физически-телесным (так хочу я это точнее обозначить). Это может служить отправной точкой, но, с другой стороны, — и обстоятельством, легко ведущим к заблуждению.

Итак, вначале чувствуешь себя перенесенным в шестой век; чувствуешь: здесь он должен быть. И находишь некую личность, живущую в Италии, претерпевшую в этой своей инкарнации различные превратности судьбы, личность, жившую тогда словно некой двойственной жизнью, — с одной стороны отдающейся с необычайным энтузиазмом тому, что для нас, людей позднейшего времени, в большой степени оказалось утраченным во внешнем мире, но что наличествовало тогда в великолепном расцвете искусства, и что мы теперь видим еще лишь в памятниках эпохи расцвета мозаичного искусства. Во время этого расцвета искусства в Италии в конце пятого и начале шестого столетия и жила та индивидуальность, на которую мы сейчас натолкнулись. Так оно представляется вначале.

Но вот, вся эта картина опять покрывается мраком, и мы снова отбрасываемся к Конраду Фердинанду Мейеру. И тот мрак, который затемнил нам фигуру человека из шестого столетия, бросает нам некий свет на фигуру Конрада Фердинанда Мейера в девятнадцатом столетии. И мы вынуждены опять взглянуть на то, что делает Конрад Фердинанд Мейер в девятнадцатом столетии.

Наше внимание направляется к тому, что он в своей новелле «Святой» выводит ТОМАСА БЕКЕТА, канцлера английского короля ГЕНРИХА II. Получаешь ощущение, что это необычайно важно. Получаешь такое чувство, что как раз впечатление о той прежней инкарнации натолкнуло нас именно на это произведение Конрада Фердинанда Мейера. И вот теперь снова отбрасываешься в шестое столетие и не находишь там никакого объяснения этому факту. И так отталкиваешься несколько раз взад и вперед между этими двумя инкарнациями: между вызывающей вначале сомнения инкарнацией шестого века и инкарнацией Конрада Фердинанда Мейера, — пока, наконец, не приходишь к тому, что этот рассказ о Томасе Бекете, взятый Конрадом Фердинандом Мейером из истории, возник у него вследствие того, что все это имеет много общего с тем, что сам он пережил в шестом столетии. Тогда он, будучи членом католической миссии, посланной из Италии папой Григорием в Англию, отправился из Италии в Англию. В этом и заключается второе существо двойственной натуры Конрада Фердинанда Мейера в его прежней инкарнации. С одной стороны, он был в этой своей прежней инкарнации в шестом веке восторженным почитателем всего того искусства, которое затем вылилось в сущность искусства мозаики, — отсюда его такой всеобъемлющий талант в отношении формы. А с другой стороны, он был со всем энтузиазмом предан католицизму, вследствие чего и принял участие в этой миссии. Члены этой миссии основали городское поселение Кентербери, где затем возникло епископство Кентерберийское.

И та индивидуальность, которая затем жила в девятнадцатом столетии как Конрад Фердинанд Мейер, была тогда убита одним англосаксонским вождем, причем убита при обстоятельствах, представляющих чрезвычайный интерес. В основе того, что разыгралось при этом убийстве, находилось нечто клеветническое и юридически-каверзное, — правда, в очень грубой форме.

Ну, вы знаете, мои дорогие друзья, что также и в нашей обычной земной жизни, когда в поле нашего сознания попадает что-то, что затрагивает в нас какой-то, можно сказать, особый тон, — например: я слышу какое-то имя, — то я вначале, может быть, и не обращаю на это внимание, но затем в связи с этим именем может возникнуть целая сумма ассоциаций, идей. Так и здесь, благодаря тому обстоятельству, что этот член католической миссии в Англии был связан с тем, что впоследствии стало епископством Кентерберийским, ибо город Кентербери был основан этой миссией, и ожило все это, ожило вследствие звучания имени Кентербери. Итак, ожило внутреннее звучание этого имени Кентербери в инкарнации Конрада Фердинанда Мейера в девятнадцатом столетии.

Благодаря этому Конрад Фердинанд Мейер и был по ассоциации идей приведен к фигуре кентерберийского лорда-канцлера Томаса Бекета, бывшего канцлером Генриха II (из династии Плантагенетов) и убитого затем коварным образом. Вначале он был любимцем Генриха II, но затем, так как он не захотел выполнять некоторых условий, поставленных Генрихом, он был им убит. Эти две сходственно-несходственные судьбы привели к тому, что то, что Конрад Фердинанд Мейер сам пережил в своей прежней инкарнации в шестом веке, вдалеке от своей родины, испытав это на собственном теле, — было им изображено при помощи фабулы, взятой им из истории о совсем других людях.

Но подумайте, как это интересно: раз вы уже нашли это, то вас больше не бросает взад и вперед, от девятнадцатого столетия в шестое и обратно. Тогда вы прозреваете также, что благодаря тому, что в Конраде Фердинанде Мейере еще и в девятнадцатом веке изживает себя некий род двойственной натуры, у него вследствие этого так легко происходит отделение его духовно-душевного от физически-телесного. Вследствие того, что у него такая двойственная натура, и возникает у него вместо реально пережитого нечто другое, лишь похожее на это, — подобно тому, как в фантазии человека образы подвергаются изменениям. В обычной фантазии человека во время его земной жизни, образы изменяются фантазией, так что фантазия творит свободно. В смене же земных жизней человека, дело изменяется так, что некое другое историческое событие, которое только по своему образному характеру имеет сходство с тем, что произошло с ним в действительности, становится на место действительного события.

Эта индивидуальность, у которой так и произошло, и которая так и осталась при этом в течение двух жизней между смертью и новым рождением, что привело к появлению на свет новеллы «Святой», — эта индивидуальность в промежуточное время воплотилась, на этот раз как женщина, во время ТРИДЦАТИЛЕТНЕЙ ВОЙНЫ. (То есть в период 1618-1648 гг.). Стоит только вспомнить, в каком хаотическом состоянии находилась вся Средняя Европа во время тридцатилетней войны, чтобы понять, что могла переживать душа нежно-ощущающей женщины, которая во время хаоса при тридцатилетней войне вышла замуж за филистерски-педантичного мещанина, не выдержавшего тогдашней жизни на территории будущей Германии и переселившегося в Швейцарию, где он и нашел себе вторую родину в Граубюндене. Он возложил там на свою жену все заботы о доме, сам же он вел жизнь довольно грубого гуляки. Эта женщина имела возможность наблюдать очень многое; на ее душу оказали свое воздействие как значительные исторические события, так и своеобразная обстановка Граубюндена. И то, что запечатлелось в душе этой женщины от происходивших событий, нюансированное еще переживаниями от совместной жизни с обывателем-мещанином, — все это опять погрузилось в подосновы этой индивидуальности и продолжало жить в течение жизни между смертью и новым рождением. Мы имеем здесь дело с инкарнацией, следующей за инкарнацией шестого века той индивидуальности, которая впоследствии стала Конрадом Фердинандом Мейером; здесь, во время тридцатилетней войны, она была женщиной. А затем эта индивидуальность снова воплотилась, ожила в Конраде Фердинанде Мейере. И то, что было пережито этой женщиной, — это, будучи переработано фантазией, фигурирует в повести Конрада Фердинанда Мейера «Юрг Енач».

Так мы имеем в душевной жизни такой личности, как Конрад Фердинанд Мейер, нечто продолжающее действовать, как слагающееся из разрозненных переживаний его прошлых инкарнаций. Но то, что является той целостной индивидуальностью, какой Конрад Фердинанд Мейер выступает в литературе, ибо здесь он — художник с вполне четкими формами, которого можно четко характеризовать, ибо он творит именно в четких формах, — как раз это и сбивает с толку, ибо сразу же от этих четких форм его произведений переносишься в область неустойчивости, двойственности его, как человека.

Кто взирает на Конрада Фердинанда Мейера только как на поэта, написавшего прославленные произведения, тот никак не достигает того, чтобы узнать хоть что-нибудь о прежних инкарнациях этой личности. Для этого надо перенести свой взгляд с него, как поэта, на него, как просто человека. Тогда на фоне его образа появится то, что представляет собой образования, восходящие к его прошлым инкарнациям.

Видите ли, как бы это парадоксально не звучало для современного человека, но углубленное рассмотрение жизни человека может быть достигнуто только тогда, если оно производится таким образом, что переходят от внешне-исторических событий, от того, что нынче называют как раз историей, к рассмотрению человека в ходе истории. Но при этом недопустимо рассматривать человека, как принадлежащего лишь к одной эпохе, живущего лишь в одной земной жизни, но его следует рассматривать, наблюдая, как эта индивидуальность переходит от одной земной жизни к другой, и как затем в промежуточный период жизни, между смертью и новым рождением, преобразуется то, что разыгрывалось во время земной жизни главным образом в подсознании, но что в действительности как раз и связано с образованием дальнейшей судьбы человека. Ибо это формирование судьбы человека происходит не в том, что ясно сознается в уме, а в том, что происходит, что творится в подсознательном человека.

ТАЦИТ И ПЛИНИЙ МЛАДШИЙ 

Я хотел бы привести еще один пример такого переходящего воздействия человеческих индивидуальностей в истории. Мы знаем жившего в первом веке, или спустя столетие после возникновения христианства, необычайно значительного римского писателя — ТАЦИТА 1).

Тацит показал в своих произведениях, а особенно в своей «Германии», умение писать необычайно точным и кратким стилем, умение давать описания исторических фактов и географических ландшафтов, облекая их в удивительно законченные формулировки, меткие как эпиграммы, поистине как эпиграммы. Тут вспомним также о том, что он, будучи светским высокообразованным человеком своего времени, который знал все, что в то время полагалось нужным знать, — он, живший в первом веке христианства, упоминает о Христе лишь вскользь, как о ком-то, кого распяли иудеи, но что, впрочем, не имеет никакого особенного значения. И все же, Тацит — действительно один из великих римлян.

В дружеских отношениях с Тацитом находилась та личность, которую в истории принято называть ПЛИНИЕМ МЛАДШИМ 2), написавшим много писем и бывшим большим почитателем стиля Тацита, — настолько большим почитателем, что Плиний Младший, будучи сам хорошим писателем, все же совершенно растворился в своем восхищении Тацитом.

Теперь рассмотрим поближе Плиния Младшего. Плиний Младший проходит через врата смерти, проходит через жизнь между смертью и новым рождением и рождается снова в одиннадцатом столетии в Италии как тосканская принцесса, которая затем выходит замуж за одного среднеевропейского князя, лишившегося своих владений, отнятых у него королем ГЕНРИХОМ III ЧЕРНЫМ 3) из франконской династии, и захотевшего теперь обосноваться в Италии. Эта принцесса БЕАТРИЧЕ была владетельницей того самого замка КАНОССА 4), у которого впоследствии преемнику Генриха III Черного, ГЕНРИХУ IV 5), пришлось совершить свое знаменитое КАНОССКОЕ ПОКАЯНИЕ перед папой ГРИГОРИЕМ VII.

Эта маркграфиня Беатриче была очень деятельной личностью, живо интересовавшейся всеми происходившими тогда событиями. Да ей и приходится всем интересоваться, ибо ее муж ГОТФРИД еще до женитьбы на ней был изгнан из своих владений в Эльзасе Генрихом Черным, а потом и после своего переселения в Италию и женитьбы на Беатриче снова преследуется Генрихом Черным. Генрих — очень энергичный государь. Он смещает одного за другим своих князей и соседних правителей, широко осуществляя то, чего он хочет; он не довольствуется тем, что изгнал кого-нибудь один раз, — он изгоняет и во второй раз, если тот где-нибудь опять укрепился. Таким образом, он, как сказано, очень энергичный государь, средневековый государь крупного формата. И он, во-первых, изгнал Готфрида после того, как тот утвердился в Тоскане, а затем забрал в Германию и маркграфиню.

Вследствие всего этого у нее в голове выработалось проникновенное представление о взаимоотношениях, сложившихся в Италии и в Германии. Так что мы имеем в ее лице очень характерную для того времени личность — очень точно (тонко) наблюдающую и необычайно деятельную, энергичную женщину, которая в то же время была весьма великодушной и дальновидной.

Когда Генрих IV предпринял свое покаянное паломничество в Каноссу, тогда владетельницей Каноссы была дочь Беатриче, МАТИЛЬДА 6). Она была очень дружна со своей матерью, и, обладая всеми положительными качествами матери, она была еще более выдающейся женщиной. Эти две необычайно симпатичные женщины, благодаря их участию во всем том, что разыгралось при Генрихе III и Генрихе IV, вызывают глубокий исторический интерес.

Если углубиться в это, то получаешь нечто примечательное: МАРКГРАФИНЯ БЕАТРИЧЕ — ЭТО ПЕРЕВОПЛОЩЕНИЕ ПЛИНИЯ МЛАДШЕГО, А ЕЕ ДОЧЬ МАТИЛЬДА — ЭТО ПЕРЕВОПЛОЩЕНИЕ ТАЦИТА. Итак, Тацита, писавшего в старые времена историю, находишь теперь как женщину, наблюдающую ход крупных исторических событий (а ведь женщине, если она большой человек по своим внутренним свойствам, как раз присуща способность к наблюдению), но сверх того выступающую и как участник, непосредственный участник этих событий. Ибо ведь Матильда — владелица Каноссы, в которой разыгрывается вся эта сцена, которая так много значила для Средневековья. Здесь находим мы Тацита, как наблюдателя и участника самого хода истории.

Эти две личности очень тесно срастаются друг с другом: мать и дочь; их писательство в древности делает их способными с большой интенсивностью воспринимать в своем подсознании исторические события, и благодаря этому они инстинктивно становятся очень связанными с ходом мирового развития, как в мире природы, так и в исторической жизни.

ЭМЕРСОН И ГЕРМАН ГРИММ 

В дальнейшем же происходит следующее. Мы видим, что Плиний Младший, бывший в средние века маркграфиней Беатриче, рождается снова в девятнадцатом столетии в среде романтиков, в окружении романтиков; он воспринимает все романтичное, нельзя сказать, чтобы с энтузиазмом, но с большим эстетическим наслаждением. Сперва он вживается во все романтическое, ибо, с одной стороны, в нем как раз есть это романтическое, а с другой стороны, вследствие родственных отношений у него несколько ученый стиль. Он вживается в ученый стиль, — я имею в виду ученый писательский стиль, а не стиль жизни, — но это не подходит к его натуре. Он все время хочет избавиться от этого стиля, хочет отбросить его.

Эта личность, которая есть перевоплощение Плиния, а также перевоплощение маркграфини Беатриче, — эта личность, как это часто обусловливается судьбой, пришла однажды к кому-то в гости, к знакомому, и, перелистывая лежавшую на столе книгу, написанную на английском языке, была необычайно захвачена стилем этой книги. Она тут же получает впечатление: тот стиль, который я усвоил от моей физической родни, не подходит мне, а вот этот стиль — это тот стиль, который мне и нужен, это восхитительный стиль, его-то и надо усвоить!

Этот человек стал писателем и подражателем этого стиля, конечно подражателем-художником, а не педантическим имитатором; он стал подражателем в лучшем смысле этого слова, в эстетически-художественном смысле.

И, видите ли, эта книга, которая лежала там раскрытой, которая побудила этого человека как можно скорее прочитать все, что написано ее автором, — это была книга ЭМЕРСОНА 7) «Представители человечества». И он воспринял стиль этой книги, перевел из нее сразу же два отрывка, сделался сильнейшим почитателем Эмерсона и не успокоился, пока не добился личной встречи с ним.

И вот мы имеем в этой личности, которая, благодаря своему восхищению другой личностью, нашла впервые самое себя, нашла свой стиль, — в этой личности, являющейся перевоплощением Плиния Младшего и маркграфини Беатриче, мы имеем теперь дело с ГЕРМАНОМ ГРИММОМ. А в Эмерсоне мы имеем дело с перевоплощением Тацита и маркграфини Матильды.

И опять-таки в своем восхищении Эмерсоном, как писателем, и во всем том, как Герман Гримм встречается с Эмерсоном, мы снова находим отношение Плиния Младшего к Тациту. Мы можем усмотреть из каждой фразы, которую пишет Герман Гримм, как, можно сказать, воскресает это старое отношение между Плинием Младшим и Тацитом. И мы видим, как то восхищение, которое имел Плиний Младший перед Тацитом, можно сказать, всплывает опять полностью в том восхищении, которое Герман Гримм питал к Эмерсону.

И лишь теперь мы сможем понять, на чем покоится величавость стиля Эмерсона; как то, что Тацит переживал в своем роде, опять переживается Эмерсоном.

Как работал Эмерсон? Те люди, которые посещали Эмерсона, видели, как он работает. Он находился в комнате, в которой было много стульев и много столов; всюду лежали раскрытые книги, и среди них разгуливал Эмерсон; он прочитывал какую-нибудь фразу, воспринимал ее, и из нее образовывал свои, можно сказать, такие величавые, такие значительные, эпиграмматические фразы; и из этого он создает потом свои книги. И он делал, создавая свои образы, то же, что Тацит делал в жизни: подобно тому как Тацит видел все свое, проходя сквозь жизнь, так Эмерсон воспринимал это в книгах. Все опять возрождается.

И мы имеем это непреодолимое стремление Германа Гримма подойти к Эмерсону. Он приводится судьбой к знакомству с книгой «Представители человечества». И он сразу же усматривает из нее: так должен ты писать, — это твой стиль. Он обладал до этого, как мы уже сказали, «ученым стилем», полученным им от своего дяди Якова Гримма и своего отца Вильгельма Гримма. Теперь он оставляет его. Благодаря судьбе он приобщается к совсем другому стилю. И мы видим, как в произведениях Германа Гримма проявляются его исторические интересы: он соединяет в них свою душевную расположенность к Германии с глубоким интересом к Италии.

Это — факты, показывающие, как совершаются такие вещи. И что приводит к постижению этих вещей? Видите ли, дело идет о том, чтобы получить некое впечатление, вокруг которого уже выкристаллизовывается все. Здесь было вначале образовано впечатление о Германе Гримме, о том, как он открывает книгу Эмерсона «Представители человечества». Герман Гримм читал своеобразным способом: Герман Гримм прочитывал что-нибудь и тотчас же прерывал чтение. Тогда он, наверное, сделал то же; этот жест выглядит так, точно он проглатывал одну прочитанную фразу за другой. Этот внутренний жест проглатывания фраз и есть то, что может привести от Германа Гримма к его прежней инкарнации.

А манера Эмерсона, разгуливать среди раскрытых книг, и его несколько жесткая, как бы римская манера держаться при первой встрече с Германом Гриммом, — это есть то, что дает нам путеводную нить от Эмерсона к Тациту. Надо иметь способность пластического восприятия, чтобы прослеживать эти вещи.

На этом примере я хотел бы опять заметить вам, мои дорогие друзья, хотя бы в общих чертах, как могут быть углублены исторические рассмотрения. И такое углубление должно у нас утвердиться. Ибо эти вещи должны стать следствием того, что должно влиться после Рождественского собрания (Рождественской конференции) в наше Антропософское Общество. Мы должны в будущем мужественно и смело идти по пути к рассмотрению больших духовных взаимоотношений, должны вступать туда, где духовные связи могут быть действительно подвергнуты рассмотрению. Для этого нам требуется прежде всего серьезность (Ernst), серьезная решимость к совместной жизни с делом антропософии.

И эта серьезность, эта решимость вступить в Антропософское Общество и утвердиться в нем, усилится, если те, кто хотят быть в нем деятельным, будут все более и более принимать во внимание то, что содержится в приложениях к «Гетеануму», в тех выпускаемых еженедельно «Сообщениях», которые могут иметь все члены Антропософского Общества. Там сообщается, как следует в развитии постановлений Рождественского собрания вести работу в отдельных группах на собраниях членов, какие должны проводиться мероприятия и как должны вестись занятия; в них содержатся также сообщения о событиях в жизни Антропософского Общества. Они носят название: «Что происходит в Антропософском Обществе».

Эти «Сообщения» должны быть как бы излиянием общей для всего Антропософского Общества мысли и навевать общую атмосферу над тысячами антропософов. Если будут жить в такой общей, совместной атмосфере, если поймут, что печатающиеся там «Руководящие определения» должны стать побудителем мыслей, и если поймут, что через это Гетеанум должен реально, конкретно занять центральное место с помощью инициативы его эзотерического Президиума (des esoterischen Vorstandes) (я все время неоднократно указывал и указываю на то, что мы имеем теперь дело с Президиумом, рассматривающим свою деятельность, как направляемую Эзотерическим), — если мы все это правильно поймем, тогда то, что должно проистечь благодаря антропософскому движению, будет внесено им правильным образом в жизнь. Ибо антропософское движение и Антропософское Общество должны стать едиными. Антропософское Общество должно сделать дело антропософии полностью своим делом.

И можно сказать: если будет достигнута эта общность мыслей, тогда станет возможным, что она станет носителем поистине всеобъемлющих духовных познаний. Тогда в Антропософском Обществе будет жить та сила, которая и должна жить в нем, ибо новейшее развитие цивилизации, если она не хочет привести ее к полному упадку, требует мощного импульса.

Как парадоксально ни выглядело бы то, что должно быть сказано о повторных земных жизнях того или иного, но кто посмотрит внимательно, посмотрит, например, хотя бы на походку тех людей, о повторных земных жизнях которых идет речь, тот увидит, насколько реально то, о чем здесь говорится, и как можно действительно достичь прозрения творчества и жизни Божеств и человека, если попытаться охватить описанным образом духовные силы духовным же образом.

Это, мои дорогие друзья, хотел бы я вложить в ваши души, погрузить в ваши сердца, и хотел бы, чтобы вы также взяли это с собой как воспоминание о Пасхальных днях, проведенных здесь. Тогда это Пасхальное собрание (Пасхальная конференция) будет как бы некоторым освежением памяти о Рождественском собрании. Для того чтобы импульс, проистекающий из того Рождественского собрания, мог быть правильным образом осуществлен в жизни, он должен оживиться всем тем, что из него развивается.

Да разовьется многое из этого Рождественского собрания в ходе его дальнейшего обновления! И пусть это, прежде всего, разовьется благодаря верной, бодрой сердечной работе мужественных душ, правильно отстаивающих в жизни дело антропософии. Если благодаря нашей деятельности, благодаря нашим мероприятиям возрастет все более и более мужество в наших сердцах и сердцах наших антропософских друзей, тогда, наконец, вырастет и то, в чем нуждается Антропософское Общество, как тело для его антропософской души: мужественное внесение в мир того, что из Откровений Духа наступающей светлой эпохи, следующей за окончившейся эпохой Кали-Юги, необходимо для дальнейшего развития человечества. Если осознают, прочувствуют это, то будут смело и мужественно действовать в этом направлении. И пусть каждое наше мероприятие усиливает это наше мужество. Пусть оно будет таким благодаря тому, что мы действительно со всей серьезностью сможем воспринять то, что тем, кто задает сегодня тон, представляется парадоксальным, дурацким. Но часто бывает так, что то, что задавало некоторое время тон, заменяется другим, — тем как раз, что прежде им подавлялось. Пусть из познания и признания действия хода истории, как связанного с повторностью человеческой жизни, возникает необходимая для дальнейшего поступательного развития человеческой цивилизации мужественная антропософская деятельность.

 

ПРИМЕЧАНИЯ

1) ТАЦИТ (Tacitus) (ок. 58-ок. 117), римский историк. Главные труды посвящены истории Рима и Римской империи в 14-68 гг. («Анналы») и в 69-96 («История» в 14 книгах, от которых до нас дошли 1-4-я и начало 5-й), а также религии, общественному устройству и быту древних германцев (очерк «Германия»).

2) ПЛИНИЙ МЛАДШИЙ (Plinius Junior) (61 или 62-ок. 114), римский писатель. Консул в 100 г., имперский легат в провинциях Вифиния и Понт в 111-113 гг. Из сочинений сохранились сборники писем в 10 книгах и похвальная речь «Панегирик» императору Траяну.

3) ГЕНРИХ III ЧЕРНЫЙ (Heinrich) (1017-1056), германский король и император «Священной Римской Империи» с 1039 г. Во время похода в Италию низложил соперничавших пап; позднее неоднократно назначал кандидатов на папский престол.

4) КАНОССА (Canossa), замок маркграфини МАТИЛЬДЫ в Северной Италии, где в январе 1077 г., в ходе борьбы за инвеституру, отлученный от церкви и низложенный император «Священной Римской Империи» ГЕНРИХ IV униженно вымаливал прощение у своего противника римского папы ГРИГОРИЯ VII. В переносном значении «ИДТИ В КАНОССУ» — согласиться на унизительную капитуляцию.

5) ГЕНРИХ IV (1050-1106), германский король и император «Священной Римской Империи» с 1056, из Франконской династии. Вел с римскими папами (Григорием VII и др.) борьбу за инвеституру (один из ее эпизодов — «хождение в Каноссу»).

6) МАТИЛЬДА (Matilde) (1046-1115), маркграфиня Тосканы. В борьбе за инвеституру поддерживала римских пап. В ее замке КАНОССА в 1077 г. происходила встреча папы Григория VII с императором Генрихом IV.

7) ЭМЕРСОН (Emerson) Ральф Уолдс (1803-1882), американский философ, эссеист, поэт. Крупнейший американский романтик. Родоначальник ТРАНСЦЕНДЕНТАЛИЗМА. Развивал идеи Ф. Шеллинга, У. Водсворта, Новалиса. В сочинениях «Природа» (1836), «Опыты» (1841, 1844), «Избранники человечества» (1845-1847) обогатил жанр морально-философского эссе и лекций с общекультурной проблематикой. Ключевые понятия: личное нравственное совершенствование — «доверие к себе» (интуиция внутреннего Я, в котором раскрываются общечеловеческие истины); «Природа» — символ человеческого духа, устанавливающий соответствие между «сверхдушой» (Богом) и природой. «Избранная поэзия» (1876), «Дневники» (1909-1914).


Распечатать Распечатать    Переслать Переслать    В избранное В избранное

Другие публикации
  • Первая лекция (Дорнах, 6 апреля 1924 года).
  • Вторая лекция (Дорнах, 12 апреля 1924 года).
  • Четвертая лекция (Дорнах, 26 апреля 1924 года).
  • Пятая лекция (Дорнах, 27 апреля 1924 года).
  • Шестая лекция (Дорнах, 4 мая 1924 года).
  • Седьмая лекция (Дорнах, 9 мая 1924 года).
  • Восьмая лекция (Дорнах, 10 мая 1924 года).
  • Девятая лекция (Дорнах, 11 мая 1924 года).
  • Десятая лекция (Дорнах, 16 мая 1924 года).
  • Одиннадцатая лекция (Дорнах, 18 мая 1924 года).
    Вернуться назад


  •  Ваше мнение
    Ваше отношение к Антропософии?
    Антропософ, член Общества
    Антропософ, вне Общества
    Не антропософ, отношусь хорошо
    Просто интересуюсь
    Интересовался, но это не для меня
    Случайно попал на этот сайт



    Всего голосов: 4625
    Результат опроса