В ходе наших рассмотрений мы постепенно перейдем к тому, что может оз­на­чать карма в отдельной, конкретной человеческой жизни, хотя я и тут буду все­гда на­правлять взор на известные кармические закономерности, ко­­торые выступают через личностей и которые явственно обнаруживаются в истории. Ибо также то от­дельное, конкретное, что интересует нас в собственной карме и что может быть нам близко, это выясняется тем способом, который мы применяем, когда взираем на широкие исторические проявления Кармы. Прежде всего следует обратить вни­мание на то, что вовсе не обязательно иметь какие–либо ясновидческие про­зре­ния, чтобы приблизиться к ощущению, к чувству наличия Кармы. Конечно, для того, чтобы самому узреть все взаимосвязи ка­р­ми­че­с­ких закономерностей, та­кие прозрения необходимы, и многое из того, что я из­лагал вам в прошедшие дни, было, разумеется, добыто посредством таких про­зре­ний. Но путь к яс­но­вид­чес­ким прозрениям прокладывает ощущение, от­четливое ощущение Кармы, какое мо­жет вторгаться в каждую конкретную че­ло­веческую жизнь, если только эта жизнь не проходит поверхностно мимо фактов и не на­пра­вляет взор лишь на вне­шние сенсационные события; другими сло­вами, если эта человеческая жизнь может кое–что достигнуть себе, направляя взор на более ин­тимные переживания во время своего внешнего существования, про­чувствуя их и таким образом добывая себе известный род предчувствия о том, что некоторые за­кономерности порядка судьбы присутствуют в жизни и уже своей сущ­ностью по­казывают, что они не могут быть созданы в одной единственной жизни между ро­ждением и смертью.

Взгляните на то, как мы, люди, встречаемся в жизни друг с другом. Ведь от встреч с теми или иными людьми в ходе нашей жизни, зависит наибольшая часть на­шей судьбы. Мы встречаемся с одним человеком, потом с дру­гим. То, что мы с ними переживаем, вторгается в наше существование. И как раз в этом совместном пе­реживании с данным человеком в тех или иных жиз­ненных от­ношениях по–на­стоящему обнаруживается, при внимательном на­блю­дении, что карма вовсе не про­тиворечит тому свободному ощущению, которое мы несем в себе как ощу­ще­ние того, что в наших поступках заложены свободные ре­шения. Ведь мы сперва, в детстве, оказываемся вставленными в существование в таком во­зрасте, когда о сво­боде еще не может быть и речи, поскольку во внимание при­нимается земной им­пульс. И сколь многое зависит все–таки от того рода и спо­соба, как мы детьми вста­влены в существование! Какие способности будут из­влечены из нашего вну­т­рен­него существа, какие пути будут нам указаны, — это имеет бесконечно большое судь­боносное значение для всей нашей земной жизни. Ко­нечно, мы можем поз­днее, уже как более или менее самостоятельные люди, вме­ши­ваться в свою соб­ст­­в­­енную жизнь, но мы можем делать это все же только на том месте, которое нам пре­дуказало наше детство. Таким образом, мы уже видим при точном наб­лю­дении, что в наши свободные действия явственно вторгается нечто в судь­боносное.

Возьмем следующий случай. Мы встречаемся в жизни с разными людьми. И тут обнаруживаем, что с разными людьми мы встречаемся по–разному. бывает так, что мы в этой земной жизни встречаемся с неким человеком в первый раз и тот­час имеем чувство, что словно мост переброшен от нашей души к душе этого че­ловека. И часто бывает так, что интенсивно ощущая этого человека, мы вмес­те с тем не так уж сильно интересуемся тем, чтобы поближе разобраться, — красив ли он или же безобразен, выглядит дружелюбным или же недружелюбным? То, что привлекает нас к этому человеку, вздымается из нашего внутреннего существа, — мы развиваем чувство симпатии. Да, случается и так, что мы развиваем чувство ан­типатии, которое, собственно, зависит лишь от того, что мы оказались вблизи этого человека и осознали, что он вызывает у нас, но то, что мы от него ощущаем, — это не зависит от впечатления, какое он производит на нас своими поступками или словами, с которыми он обращается к нам. Такие переживания ведь вторгаются в наше земное существование как большие вопросительные знаки, — как великая жиз­ненная проблема, которую нам предлагает действительность. И тогда, пожалуй, дело обстоит так, что мы вовсе не имеем побуждения при таком знакомстве по­ра­з­мыслить: каков этот человек? Что делает этот человек? То, что нас при­вле­ка­ет к нему или же отталкивает от него, слагается в некую сумму чувствований, в не­кую сумму внутренних переживаний, удовлетворяющих наш душевный строй, так что мы не имеем даже потребности оправдать их тем, как поступает этот человек.

Но существуют и другого рода встречи с людьми, когда в нас не поднимается ни­каких таких ощущений. Эти люди интересуют нас без того, чтобы мы чувствовали глу­боко в душе движущий стимул симпатии или же антипатии к ним. Эти люди ин­тересуют нас. Мы чувствуем побуждение понаблюдать, — яв­ля­ют­ся они добрыми или же злыми, доброжелательными или же не­до­бро­же­ла­тель­ны­ми, имеют они те или иные способности или же не имеют их. И в то время, ко­торое следует за та­ким знакомством, мы, предположим, встречаем кого–либо, кто тоже знает ин­те­ресующего нас человека; тогда мы чувствуем по­бу­ждение поговорить о данном че­ловеке. Мы охотно осведомляемся о нем, — кто он, какое положение он за­ни­ма­ет в жизни, и так далее; мы интересуемся его внешними признаками.

В отношении же человека первого рода может произойти даже так, что нам будет в высшей степени неприятно, если мы встретим другого человека, который также знает его и сразу начинает болтать о нем. Мы же вовсе не хотим говорить об этом человеке. Итак, когда мы встречаемся с чем–то таким в своей жизни (и пы­­таемся, применив духовнонаучные методы, заглянуть за эти тайны), тогда об­на­ру­­ивается, что если при встрече с неким человеком в нас поднимается не­объ­яс­ни­мое ощущение любовной привязанности или же ненависти, — это з­на­чит, что в дав­нем прошлом мы были как–то кармически связаны с этим че­ло­ве­ком, и что то, что мы совместно пережили с ним, собственно, уже всю нашу земную жизнь ис­кало путей, чтобы мы в ее определенный момент встретились с ним. И то, что мы в прошлые времена пережили совместно с ним, — это фо­р­ми­ру­ет наши чу­в­ст­вования и ощущения по отношению к нему. И эти ощу­щения делаются для нас ру­ководящими независимо от того, — красив ли данный че­ловек или же без­об­ра­з­ен, доброжелателен или же не­до­бро­желателен. Как раз когда вполне от­че­т­ли­во и яс­но ощущаешь нечто подобное, тогда этим ощу­щением об­наруживается (если ока­зывается возможным чтобы ду­хо­внонаучное ис­сле­до­ва­ние пролило свет на эти вещи), что это ощущение является оп­равданным тем, что имеет сказать ду­хо­в­но­научное исследование относительно этой, сфор­ми­ро­ва­в­шейся в прошлом, кар­мы. Сказанное можно еще подтвердить и не­­которыми другими фа­к­тами.

Во сне, мы выходим из наших физического и эфирного тел; тогда мы только в “Я” и астральном теле существуем в духовном мире, а наше физическое и эф­и­р­ное те­ла остаются лежать в постели, будучи отделены от нашего подлинного ду­хо­в­но–ду­шевного существа; тогда для обыкновенного сознания вздымаются сно­ви­де­ния. Однако разве это не так (спросим мы себя от­давшись ин­­тен­сив­но­му са­мо­на­блюдению), что при некоторых встречах такого рода, когда в от­но­ше­нии того или иного человека у нас в душе вздымаются ощу­ще­ния и чув­ст­вования, — мы то­гда сразу имеем всевозможные сновидения об этом человеке? Да, мы тогда с лег­костью видим его в наших сновидениях. Это по­­казывает, что дан­ный че­ловек свя­зан с нашим духовно–душевным существом, ко­­торое прошло со­в­местно с ним через многие земные жизни, или через несколько жизней, или же че­рез одну жизнь, — показывает, что наше ду­хо­в­но–душевное су­щество, един­ст­венно в ко­то­ром — в “Я” и в астральном теле — мы теперь при­сут­ствуем, имеет нечто совершить с данным человеком. При встречах с другими людь­ми нас сво­дит с ними что–ни­будь, относящееся к нашей профессии и т.п. Они интересуют нас, как я это описал. Да, это может быть и так, что мы имеем с ними очень много дела; жизнь ста­вит нас рядом с ними, но мы не можем гре­зить о них в сно­­видениях; сновидения о них не приходят. Это значит, что мы свя­заны с ними только в этой земной жиз­­ни, и что связь с ними устанавливается через то, что привязывает душевно–дух­­овное существо человека к физическому и эфир­ному. И раз физическое и эфир­ное тела преимущественно причастны к тому ин­­тересу, который мы питаем к внешним действиям или к наружности встре­тив­ше­­гося человека, — а эти фи­зи­че­с­кое и эфирное тела остаются лежать в постели во время сна, когда наше духовно–ду­шевное существо уходит прочь, то мы не мо­­жем иметь сновидений о таком че­ловеке. Духовная наука разъясняет нам, что и тут действует карма, но она теперь только сплетается. Так что, только взирая в по­­смертном духовном переживании на эту земную жизнь, можно сказать, что тут за­­вязались кармические отношения. Тогда вступают в становящуюся карму.

Мы видели как сплетается, творится эта карма, — как долгое время над ее спле­­тением работает то, что мы переживаем совместно с высшими духовными Ие­рархиями во время между смертью и новым рождением. Но, если вы обдумаете то, что было сказано в отношении кармы, вы тогда должны будете сказать себе: Ведь люди в земной жизни бывают соединены друг с другом; а то, что соединяет их в земной жизни, связывает их кармически. Затем они совместно проходят через жизнь между смертью и новым рождением; они образуют тогда — вместе с выс­ши­­ми Существами — свою карму для следующей земной жизни. Что же следует из этого в общем для земной жизни человека? В общем и целом из этого всего сле­­дует, что те люди, которые в одной земной жизни были вместе и тогда сплели себе карму, — они будут стремиться опять быть вместе в следующей земной жизни. Тогда они опять укрепят свои кармические взаимосвязи, опять пройдут через жизнь между смертью и новым рождением, — которая ведь сковывает их еще сильнее, — чтобы снова искать дальнейшей совместной земной жизни. А отсюда про­ис­те­ка­ет следующий примечательный вывод, а именно что люди в ходе зем­ного развития жи­вут, собственно, на совместный лад — группами. Так это и есть. Если мы пред­ста­вим это схематически, то это будет вы­глядеть следующим об­разом. Время идет; какая–то группа людей, которые в какой–то момент времени жи­вут совместно и кар­мически связаны друг с другом, опять появляется на Земле, затем они проходят через жизнь между смертью и новым рождением. Другая группа людей, которые опять–таки кармически связаны между собой, опять–таки сов­местно появляется на Земле. И третья группа также. А так как времена между смертью и новым рож­дением гораздо длиннее земных жиз­ней, то отсюда следует, что подавляющее боль­шинство земных людей встре­ча­ет­ся между собой, собственно, только между смертью и новым рождением, и что кар­мически особенно связанные друг с другом люди группами проходят через раз­витие человечества и все опять и опять встре­ча­ют­ся вместе на Земле. Это также есть правило. И правилом является то, что мы никогда не встречаемся на Земле с теми людьми, которые в другое время, чем наше, были воплощены в доисторические времена.

Видите ли, узнаешь это тогда, когда при духовном (сверхчувственном) на­блю­де­нии мира действительно углубляешься в события человеческих взаимосвязей. Если только непредвзято размышляешь о жизни, тогда уже приходишь к под­твер­жде­нию того, что сейчас было сказано, исходя из духовного наблюдения. Как вы знаете, я в своей молодости долго занимался изучением Гете. Я часто должен был спра­шивать себя, ибо духовное времяпрепровождение вместе с Гете глубоко за­тра­гивало мое сердце: «Да, что же было бы, если бы я был современником Гете?» — При внешнем рассмотрении это должно было бы быть чем–то восхитительным для меня. Если охотно имеешь дело с Гете, если с чрезвычайной охотой вдаешься в то, что им было создано, если часть своей жизни посвятил тому, чтобы его разъ­яснить, интерпретировать, — то разве не должна была мне придти в голову мысль, что это должно было бы быть восхитительно жить в Веймаре тогда, когда там присутствовал и Гете, иметь возможность видеть его и может быть даже го­во­рить с ним! Однако, это есть лишь поверхностное соображение, которое тотчас же исправляешь, когда точнее рассматриваешь положение вещей.

По меньшей мере я говорил себе следующее. Мысль о жизни одновременно с Гете, собственно, совсем непереносима. Ибо Гете стал особенно ценным для меня как раз потому, что все это было в прошлом, что после него прошло, действовало не­которое время, чтобы потом его наследие опять можно было бы отыскать, из­влечь из духовных изначальных глубин мирового развития. И это обстоит таким об­разом: это было бы совсем непереносимо — жить одновременно с Гете! Если име­ешь конкретное отношение к нему, которое постигаешь как человек, ро­див­ший­ся позднее, и если затем переходишь к более тонким закономерностям ду­ше­в­­ного бытия именно в таком случае, когда подходишь к личности, с которой не жи­вешь одновременно, то есть с которой не может свести вместе жизненная карма, но где существуют более запутанные кармические отношения, — то тут духовное на­блюдение показывает: если бы тебе довелось жить одновременно с такой лич­но­стью, то она подействовала бы на душу подобно яду. — Я знаю, что тем самым много сказано, но это — так. Мне никак невозможно было бы держаться в своем внут­реннем душевном строе, если бы я был современником этой личности.

Именно благодаря такому наблюдению в общем и целом становится более ос­т­рым взор, направленный на человеческую жизнь, на внутреннюю истину и на внут­ренние закономерности человеческой жизни. Больше не пытаешься бросаться об­щими фразами: «Ах, если бы я жил тогда!» Карма, если она верно понята, ук­ре­п­ляет, можно сказать, человека в его жизненных отношениях, ставит его на то мес­то, где он живет в своем земном существовании. Но уже тем самым об­на­ру­жи­вается характер кармы поистине как судьбы. Он выступает, когда мы начинаем раз­мышлять о том, почему мы вступили в земную жизнь именно в данное оп­ре­де­лен­ное время. Нас привело к этому времени то обстоятельство, что мы вместе с дру­гими душами, с которыми мы кармически связаны, оказались подготовленными для этого нашей кармой, — таким образом подготовленными для этого времени, чтобы теперь вступить в это физическое земное существование.

То, что я изложил, является правилом, но в духовном мире, — все ин­ди­ви­ду­аль­но. Правила имеют свое значение, но не такое, чтобы мы смели трактовать их как некие принципы. Кто выезжает на принципах, кто полагает, что правила не дол­жны иметь никаких исключений, — тот, собственно, никогда не сможет всту­пить в духовный (сверхчувственный) мир. Ибо в духовном мире каждый раз все иначе, чем в физическом мире. Даже самые простые вещи оказываются иными в дух­­овном мире, чем в физическом. Я хочу привести вам пример этого. Что может быть яснее для человека, живущего в физическом мире, чем всеобщее мат­е­ма­ти­че­с­кое основное положение: «Целое больше, чем каждая его часть». Или другое по­ложение: «Прямая есть кратчайший путь между двумя точками». Должен по­ка­зать­ся действительно сумасшедшим тот человек, который захотел бы опровергнуть по­ложение, что целое больше каждой его части. Такие основные положения на­зы­вают аксиомами, ибо они истины сами по себе и, как об этом красиво сказано, — не нуждаются в доказательстве, а потому и не могут быть доказаны. Так гласит эта формулировка. Так же обстоит и с положением: «Прямая есть кратчайший путь между двумя точками». Но оба эти положения больше не имеют значения в ду­ховном (сверхчувственном) мире. В духовном мире имеет значение совсем другое по­ложение: «Целое всегда меньше каждой его части». И уже в человеческом су­щес­тве мы находим подтверждение и оправдание этого положения. Если вы на­блю­даете в духовном мире духовное существо вашего физического человека, то оно является приблизительно столь же большим (несколько больше, но при­бли­зи­тельно столь же большим), как вы сами в физическом мире. Но если вы на­блю­да­ете в духовном (сверхчувственном) мире ваши легкие или печень, то они там — ги­гантски велики, но тем не менее они суть части чего–то меньшего. Там мы до­л­жны переучиваться мыслить. В духовном мире прямая вовсе не кратчайший путь, но наоборот самый длинный; ибо, когда мы в духовном мире приходим от од­­ного пункта к другому, то это происходит там совсем иначе, чем в физическом ми­ре. В последнем к этому подходят педантически: этот путь длинный, тот путь еще длиннее, а вот этот путь, — самый короткий: прямая. В духовном же мире с этим обстоит не так, но там намерение «прийти по прямой» приводит к великим за­­труднениям, ибо там каждый путь по кривой короче, чем по прямой. Таким образом, там не имеет никакого смысла сказать, что прямая есть кратчайший путь между двумя пун­ктами, — ибо там она в действительности оказывается самым длинным путем.

Надо вполне ознакомиться с тем, что в духовном мире все иначе, чем в фи­зи­чес­ком мире. Поэтому людям так трудно дается, — не смотря на все упражнения, ко­торые они усердно делают, — вступить в духовный (сверхчувственный) мир; ибо они в своих суждениях придерживаются таких предрассудков, что целое, мол, боль­ше своей части, или что прямая, мол, есть кратчайший путь между двумя точ­ками. Так обстоит с аксиомами. Но надо отвыкнуть также и от всех прочих истин, имеющих значение в физическом мире, коль скоро хотят проникнуть в ду­ховный мир. Таким образом, в духовном мире не может существовать никаких прин­ципов, но там все — индивидуально. Там надо каждую вещь познавать саму по себе. В духовном мире вовсе не существует этого ужасного логического сведения всего воедино, этого провозглашения всеобщих правил. И таким образом ес­те­ст­вен­но, что также и эта истина, в общем и целом являющаяся истиной, а именно, что люди совершают прохождение их земных жизней группами, — тоже на­ру­ша­ет­ся. И как раз тогда, когда она нарушается, можно верно познать ее значение. Также и этому — пример.

БАЙРОН И УЧИТЕЛЬ ГЕОМЕТРИИ

Вы уж извините меня за примеры из собственной жизни. Ведь, какие же при­ме­ры, относящиеся к таким вещам, можно изучить точнее, как не при­меры, взятые из собственной жизни? В описании моего жизненного пути я говорил о своем учителе геометрии. Этот учитель геометрии был чрезвычайно близок мне не только тогда, когда я был его учеником, но также еще позднее. И мне было интересно про­следить его карму, его жизненные за­ко­но­мерности. Я, ведь, именно по от­но­ше­нию к геометрии имел чрезвычайную, как говорят, «слабость». Уже в возрасте де­вяти лет книга по геометрии, которую я получил от одного учителя, считавшего, что я еще долго не созрею, чтобы чему–ни­будь научиться из нее, — эта книга была, так сказать, моим счастьем. Знание о том, что три угла любого треугольника со­­ста­вляют 180°, — чрезвычайно осчастливило меня в девятилетнем возрасте. А по­том я получил этого учителя геометрии, ко­торый был действительно при­ме­ча­тель­ной личностью. Мне было около две­на­д­цати лет, когда я получил его, и затем имел его в течении семи лет. Он действительно был интересной ли­ч­но­стью, ибо он, собственно, был целиком геометрией, но сво­еобразной,—на­чер­та­те­ль­­­ной, ко­н­структивной геометрией. Когда же в старших классах я при­­шел к ана­ли­тической ге­ометрии, то должен был всему, что от­носилось к ана­ли­тической ге­ометрии, на­учиться у других, так как упомянутый учит­ель не понимал в ней ни­чего. Он был вы­дающийся конструктор; он кон­с­т­ру­и­ровал все и про­из­во­дил бо­льшое впе­ча­т­ление. И я достиг особенно значительного про­движения в ге­о­ме­т­рии собственно по­тому, что я чрезвычайно любил его. Это для меня всегда был лю­бимый час за­нятий, когда этот учитель входил в класс и на свой лад излагал ге­ометрию.

Позднее я заметил, что я не мог думать о нем иначе (ибо мой интерес к нему удер­жался), как размышляя о его жизненных закономерностях. Когда хо­ч­ешь ис­сле­довать карму, то дело обстоит так, что совсем ничего не можешь добыть, если взи­раешь на прежде всего бросающиеся в глаза жизненные осо­бенности дан­но­го че­ловека. Если бы я просто направил взор на то, что он был вы­дающимся учителем геометрии, на все то, что он тут знал и умел преподнести,—то я наверно ни­когда не пришел бы к закономерностям кармы. Но он производил на меня глу­бокое впе­чатление в связи со всей его жизнью тем, что этот учитель имел ко­со­ла­пость, то есть одна его ступня была искривлена внутрь. Одна нога у него была ко­роче другой.

Видите ли, это такие детали, которые обыкновенно рассматриваются как вне­ш­ние по отношению к жизни человека. Но то, что может глубоко за­интересовать нас, — это такие вещи, которые (если в них углубиться) вводят в кар­мические за­кономерности. Это вовсе не должно быть чем–то бросающимся в глаза; иногда бы­вает так, что в кармические закономерности вводит нас то, что человек име­ет ка­кую–то привычку, постоянно наблюдающуюся в нем и со­здающую его опре­де­лен­ный образ. Маленькая привычка может тогда сфо­р­ми­ро­ваться в образ и тем са­мым кармически ввести в прошлую жизнь данного че­ло­ве­ка. Так в отношении дру­гого моего учителя, которого я чрезвычайно охотно на­блюдал, я был глубоко вве­ден в некоторые кармические закономерности (о них я теперь не хотел бы го­ворить), исходя из того факта, что каждый раз, когда этот учитель представал пе­ред нами, он первым делом доставал носовой платок, что­бы высморкаться. Ни­ко­гда иначе он не начинал свой урок. Как раз этот его жест, который всегда по­вторялся, сформировался для меня в определенный образ, который, так сказать, кар­мически ввел в прошлые жизни этого человека.

Тоже произошло и с другим учителем, с косолапой ступней. И смо­три­те: только из этой косолапости пролился для меня свет на всю духовную емкость этого че­ло­ве­ка. Люди обыкновенно думают, что умение формировать линии в ге­оме­три­чес­кие фигуры происходит из головы. Но это происходит вовсе не из го­ловы, — это совсем неверно, что человек, мол, переживает геометрию по­сред­ст­вом головы. Вы не пришли бы к знанию о том или ином угле, если бы вы не хо­дили. Вы пе­реживаете угол в ваших ногах, и это приводит к тому, что вы кое–что знаете об угле. Голова лишь наблюдает, как руки и ноги осуществляют разные углы, и т.д. В ге­о­метрии мы фактически переживаем нашу волю, творящую по­с­ре­д­ством наших ко­нечностей. Геометрии учат нас наши конечности. Лишь потому, что мы уже ста­ли людьми, впавшими в абстракцию, мы не знаем этого и думаем, что мы творим ге­ометрию из головы. Голова взирает на то, как в геометрии мы хо­дим, танцуем и т.д., и затем голова образует те формы, которые она имеет в геометрических фи­гу­рах. Она взирает на них. И весь своеобразный способ по­че­рпнуть геометрию, как таковую, у моего учителя, сделался для меня ясным, когда я взирал во внутреннее су­щество этого человека, который должен был ходить ко­со­лапой ногой и который ощу­щал свою косолапость, — это сделало ясным, почему он стал столь выдающимся од­носторонним геометром. Таковы более интимные за­кономерности жизни.

Но куда я пришел дальше? Этот учитель мне представился наряду с другим че­ло­веком с подобной же ногой, а именно с английским поэтом лордом БАЙ­РО­НОМ (1788–1824). Эти два человека, которые по внешнему виду их личностей были сформированы одинаково, представились мне рядом друг с другом; и тогда мне явилось кое–что из того, что выступало в жизни Байрона, связанное с тем, что из его прошлой кармы вкралось в его морально–этические жи­з­нен­ные от­но­ше­ния, но что пришло также к своему выражению в его косолапой ноге. И ко­гда од­нажды имеешь перед собой карму с таким острым кончиком, тогда из это­­го да­льше что–то образуется. И вот я смог найти, что эти два человека в оп­ре­де­­леный момент Средневековья жили вместе на Востоке Европы, и что они тогда со­­обща пережили вместе сходную судьбу. Я пришел к содержанию их тогдашней жизни.

Прошлая жизнь Байрона не была похожа на жизнь Байрона девятнадцатого сто­летия; прошлая жизнь моего учителя не была похожа на его жизнь в де­вят­над­ца­том столетии; но обе они имели одну очень интимно образовавшуюся, од­но­вре­менно свершившуюся судьбу. Они узнали, когда жили на европейском Востоке, о многозначительной легенде, которая гласила о том, что некогда сокровенный ПАЛЛАДИЙ, наделенный волшебной силой, охраняющей могущество Трои, был там закопан и окружен почитанием; затем он был доставлен через Африку в Рим и долго был в Риме; потом, когда император Константин основал Константинополь, он, преодолев большие трудности, с великими расходами перевез Палладий в Кон­стан­тинополь и велел Палладий, с которым, должно быть, связано могущество Трои, а затем Рима, закопать в Константинополе, чтобы могущество Кон­стан­ти­но­поля стало на место могущества Рима. Рассказывается (и это в высокой степени верно), что надменность императора Константина побудила его повелеть перевезти Пал­ладий из Рима в Константинополь и затем над тем местом, где он был закопан, воз­двигнуть величественную тяжелую колонну; и что потом он захватил статую своего рода Аполлона и велел поставить ее на этой колонне. Это было очень трудно, пе­ревезти упомянутую колонну на ее новое место, ибо для этого надо было про­кла­дывать железные рельсы. Эта колонна, которая некогда была доставлена в Рим из Египта, была настолько тяжелой, что всякая дорога, по которой ее везли, не вы­держивала и проваливалась, делаясь опасной. Когда она была воздвигнута в Кон­стан­тинополе, то Палладий оказался хорошо сокрытым в ее основании. После этого на вершине колонны была поставлена, согласно повелению Константина, ста­туя Аполлона; однако, распространились слухи, что она изображала самого царя Константина. Он приказал доставить с Востока древо креста, на котором был распят Христос, и поместить его внутри этой железной статуи, а гвозди из Хри­стова креста сделать лучами, окружающими голову Аполлона. Так что там на­верху стоял, по его замыслу, Константин и сиял в лучах, сделанных из гвоздей креста Христова.

Легенда о Палладии была завершена в позднейшее время и попала даже в так на­зываемое «ЗАВЕЩАНИЕ ПЕТРА ВЕЛИКОГО». Она гласит: Пал­ла­дий, мол, бу­дет добыт людьми Востока и доставлен в столицу Востока, и что то­гда в будущем сла­вянское могущество Востока будет основываться на волшебной силе Пал­ла­дия, когда он будет закопан в почву к северу или к востоку от Кон­стантинополя; и что, мол, благодаря этому могущество передастся славянам по­добно тому, как прежде с Палладием было связано могущество Трои, Рима и Константинополя. В таких вещах ведь скрыты также и великие истины, хотя они и выступают в легендарной фор­ме. Но в конце кон­цов тот, кто может ясновидчески узреть историю Палладия, очень много про­зре­вает в отношении хода европейского исторического развития. И вот эти два че­ловека, о которых я говорю, Байрон и тот, кто тогда был его то­варищем во вре­мя раннего Средневековья, — они слышали об этой легенде и од­нажды ре­ши­лись попытаться добыть Палладий и перенести его на север, на тер­риторию будущей Рос­сии. Это им не удалось; они потерпели неудачу; как это само собой разумеется, и должно было случиться. Но от этой попытки им при­ме­ча­тельным образом нечто ос­талось. Позднее Байрон искал Палладий по–другому; он примкнул к движению за свободу Греции, — он хотел добыть духовный Пал­ла­дий. И это было стре­мле­ни­ем, которое у него осталось из того времени, о ко­то­ром я рассказал. А мой учи­тель для каждого, кто мог его интимно наблюдать, об­наруживал, что он на каж­дом месте, которое он занимал, обладал неукротимым чув­ством свободы, хотя он и был сравнительно незначительным человеком. И это чув­ство свободы, бывшее в душе, находилось в глубокой связи с тем телесным недостатком, которым оба они страдали.

Что же тут, собственно, произошло? Видите ли, эти два человека разошлись; они в дальнейшем не встретились: один из них стал лордом Байроном, а другой — не­значительным учителем геометрии, жившим несколько позднее. Тут правило, о котором я говорил, было нарушено. Но сама жизнь особенным образом под­твер­дила мне, что это было нарушением. Видите ли, этот учитель геометрии, ко­то­рого я столь душевно любил и которого я каждый раз поджидал, когда он должен был прийти на свой урок, — этот учитель геометрии никогда не давал мне воз­мож­ности, пока он был моим учителем, поговорить с ним, сказать ему хотя бы одно слово частным образом. Он держался в жизни так, как если бы он был ли­ч­ностью, о которой я лишь читал в истории. Он не входил в настоящее время, — он появлялся словно смещенным во времени. И это продолжалось таким же об­разом дальше. Когда позднее я приехал прочесть антропософскую лекцию в тот город, где он жил на пенсии, то я попытался найти его имя в адресной книге. Я надеялся, что оно должно там быть, и я хотел теперь хоть однажды просто по­го­во­рить частным образом по прошествии многих, многих лет, — а прошло уже три­д­цать лет, — с моим старым учителем. Он тем временем стал старым человеком и проживал в общепринятом для университетских пенсионеров Австрии городе Граце. Я приехал в Грац для антропософской лекции, взял адресную книгу и самым оп­ределенным образом намеревался его отыскать, но это не удалось: ко мне не­пре­станно приходили посетители, я был неотложно занят и не мог тогда поговорить с ним частным образом. Он оставался для меня некой личностью, которая вступила в мою жизнь подобно тени, хотя я чрезвычайно любил ее. Когда я опять приехал в Грац и снова захотел его посетить, то оказалось, что он умер.

Итак, все осталось при том, что здесь я встретился с личностью, которая вы­гля­де­ла для меня так, как если бы я о ней где–то прочел, как о принадлежащей совсем дру­гому времени. Дело обстояло так: я был его современником, но вовсе не был свя­зан с ним кармически. Ни в какой из своих прошлых инкарнаций он не был мо­им современником. Таким образом, в своей последней земной жизни он вполне яв­ственно находился вне тех, продвигающихся дальше, кармических групп, в ко­то­рых он, собственно, должен был быть. Ибо он отклонялся от той по­сле­до­ва­тель­ности инкарнаций, в которой он издавна находился: ведь, как раз с той ин­ди­ви­дуальностью, с которой он был прежде связан, он оказался в этой земной жизни боль­ше не связанным, так что они не встретились, — Байрон и он. Я рассказываю вам о таких вещах, чтобы вы увидели, как собственно действует карма, и насколь­ко глуб­же вникаешь в жизнь именно при таких переживаниях, которые сперва дол­жны стать загадкой, — а сама жизнь везде становится загадкой, — могут уже дей­ствительно дать заглянуть в таинственные, чудесные деяния, сплетения кармы. Но как можно иметь современниками тех, которые представляются человеку по­до­бно теневым образам, ибо они выпали из их кармической последовательности, так с другой стороны оказывается несомненным, что подавляющее большинство людей с достаточно сильной внутренней необходимостью вводится в их время. Это часто обнаруживается как раз у исторических личностей.

ГАРИБАЛЬДИ

Я хочу и тут привести пример. Итальянский герой борьбы за свободу ГА­РИ­БАЛЬ­ДИ (1807–1882) достаточно известен: у него — замечательная жизнь. Га­ри­бальди, как личность, был мне столь же мало симпатичен, как та личность, о ко­­торой я говорил вчера и которую я выяснил кармически (Это Виктор Гюго. — Прим. переводчика.). Гарибальди стал мне симпатичен только в ходе кармического ис­­следования, ибо прежде, чем я исследовал кармические закономерности, ка­са­ю­­щиеся его, он казался мне несколько ненатуральным, питавшим слабость к кра­си­­вым фразам, — чего в действительности за ним совсем не было. Во всяком слу­чае эта личность появляется как такая, которая, несмотря на то, что она столь прак­тично, столь радикально–политически и вместе с тем практично действовала в жизни, — она, если присмотреться к ней, так примечательно выделяется из этой жизни, живя словно в вымышленном мире, словно отчасти паря над земной поч­вой. Сколь практичным был Гарибальди, столь и идеалистичным он был. Это об­наруживается уже в его внешней жизни. Надо взглянуть хотя бы на немногие ха­рактерные события из жизни Гарибальди, чтобы это тотчас же заметить. Я при­веду, так как время нас уже теснит, лишь немногое. Это не было обычным, чтобы в то время, в первой половине девятнадцатого столетия, когда Адриатическое море бы­ло совсем небезопасным, юноша от­ча­ян­но смелым образом повторно от­пра­вил­ся в плавание, повторно попал в руки мор­ских пиратов и после величайших приключений опять освободился. Это, по­жа­луй, могло произойти и с другим. Но вот что происходит не с каждым: чтобы он, находясь в положении оторванности от событий внешнего мира, не имея ни­ка­ких газет, при своем возвращении на сушу прочел в первой же, попавшейся ему га­зете, о вынесенном ему, Гарибальди, смертном приговоре. Оказывается, что ко­гда Гарибальди был в своем полном приключений плавании, он был обвинен в уча­стии в политическом заговоре. Он был заочно приговорен к смертной казни и вот он прочел об этом в газете. Он, казалось, волей судьбы стоял выше текущей жизни.

Но другие события в его жизни еще больше знаменательны. Так однажды случилось, что, принимая участие в битвах за свободу в чужой стране, он плыл на корабле, приближаясь к берегу, который рассматривал в подзорную трубу. То, что он увидел, было очень милой, юной дамой, и вот Гарибальди влюбился в эту даму через подзорную трубу! Это вовсе не повседневный способ вот так влюбиться! Люди, которые вполне стоят в гуще жизни, не влюбляются ведь через подзорную трубу. А он действительно влюбился выше головы и теперь на всех парусах поплыл в том направлении, куда смотрел, когда влюбился. Подплыв к берегу, Гарибальди нашел, что та, в которую он влюбился, ушла, но там стоял мужчина; Гарибальди так понравился ему, что тот пригласил его к обеду. И смотрите, оказалось, что это — отец той дамы, в которую он влюбился через подзорную трубу! За обедом он с ней встретился. Он мог говорить только по–итальянски, а она — только по–пор­тугальски, но посредством языка сердец они поняли друг друга: они по­же­ни­лись. Их совместная жизнь требовала от этой женщины героизма. С истинным ге­роизмом она сопровождала Гарибальди в его военных походах. Это не часто бы­вает так, чтобы родив первого ребенка в отсутствие мужа, находившегося далеко, жена, услышав, что он пал в сражении, поспешила отыскать его на поле битвы, хотя бы среди убитых. Она добралась туда, преодолев все трудности и опасности, с грудным ребенком, привязанным к шее, чтобы его можно было согревать у соб­ственной груди; и она нашла Гарибальди еще живым.

Это был великолепный брак. Она умерла раньше него. И смотрите, через десять лет после ее смерти Гарибальди (как это бывает в жизни) опять женился, но на сей раз самым обыкновенным, обывательским образом. Этот брак с другой дамой был заключен самым правильным образом, но в тот же день они навсегда рас­ста­лись. Гарибальди был по–иному связан с земной жизнью, чем другие люди. Мне было интересно проследить такую жизнь, обращаясь к ее прошлому.

Следуя ей, я опять был приведен в страну ирландских Мистерий. Также и Гарибальди является душой, вместившей индивидуальность, которая прошла через Мистерии Ирландии; став ирландским Посвященным, она затем отправилась на восток, где в области Рейна действовала совместно с другими личностями (1). Но в жизни Гарибальди меня особенно интересовало в кармическом отношении то, что в нем присутствует личность, поступающая в жизни не поддающимся внешнему объяснению образом. Ибо Гарибальди в известном смысле есть сама правдивость. Во всем своем глубочайшем нутре, в своем душевном складе он был республиканцем. И все–таки он был тем, кто вопреки своему республиканскому убеждению способствовал Виктору Эммануилу стать королем Италии. Он способствовал образованию итальянского королевства, олицетворенного в Викторе Эммануиле. Это кажется просто невероятным. Как пришел этот республиканец к тому, чтобы сделать Виктора Эммануила королем Италии? Без Гарибальди никогда не образовалось бы итальянского королевства.

Можно пойти дальше и найти, что Гарибальди был связан также с двумя др­у­ги­ми лич­ностями, которые были, собственно, очень далеки от него по их душевному строю, — с КАВУРОМ и с МАДЗИНИ. Это были натуры совсем другого рода: Мадзини — идеалист, не вникающий в практические дела, не в пример Гарибальди, ко­торый был практичным военным и политическим деятелем, и тем не менее словно парившим над земными обстоятельствами; Кавур же — хитрый, умный политик. Как же эти люди могли сочетаться друг с другом? Вот — вопрос! Как раз тут обнаруживается нечто из своеобразия действия кармы. Оказывается что эти трое были его учениками, следовали за ним как его ученики, когда он был ирландским Посвященным. Своеобразием ирландских Мистерий было то, что тут образуется жизненно–необходимая связь между учеником и Учителем. И она может прерваться лишь через несколько инкарнаций. Тут наблюдается следующее своеобразное обстоятельство: все эти четверо родились около 1807 года, — один в Генуе, двое в Турине, а четвертый в Ницце, то есть в одном и том же углу Земли и приблизительно в одно и то же время. И тут обнаруживается, что те, кто когда–то были вместе, опять сошлись — даже вопреки их склонности. Так что столь непреклонный республиканец, как Гарибальди, привязал к себе совсем другого, чем он, Виктора Эммануила, — и человеческая сопринадлежность друг к другу оказалась имеющей большое значение, чем так называемые убеждения.

Я привожу этот пример, чтобы вы усмотрели значение кармически обоснованной человеческой сопринадлежности друг другу. Один человек может считать за истину одно, другой человек — другое, но если кармическая сопринадлежность их друг другу оказывается более сильной, то она связывает их. Сопринадлежности людей друг другу эффективно обнаруживаются в жизни, тогда как не столь сильно действует то абстрактное, что мы обретаем посредством рассудка. Но то, как люди взаимосвязаны в жизни, и то, как люди проходят через жизнь подобно теням, если они выпадают из своей кармы, — это обнаруживается тогда, когда мы прослеживаем карму именно в характерных случаях.

Вот это я хотел сказать вам еще сегодня. Завтра мы продолжим эти рассмотрения.

(1) «В нынешнем Эльзасе в восьмом–девятом веках после основания христианства» Р. Штейнер. Лекции в Праге 5 апреля 1924 г. — Библ. №239.