Каждую лекцию д-р Рудольф Штайнер начинал со следующего обращения:
Мои милые друзья!
Мы снова помянем тех, кто находится на фронте, где ныне решаются грозные события времени:
О, духи душ их, действенная стража.
Отнесите на ваших крыльях
Молящую любовь от наших душ
Доверенным вашей охране людям Земли!
И пусть, соединяясь с вашей силой,
Молитва наша сладостью сияет
Для тех, кого она с любовью ищет!
И пусть Дух, к которому в течение ряда лет
Мы стремимся приблизиться
Через добытую нами духовную науку,
Который для блага Земли, для свободы
И успехов человеческого развития
Прошел через Мистерию Голгофы
Да будет с вами и с вашим тяжким долгом.
И к душам хранителям тех, кто вследствие этих преисполненных страданий событий уже прошли сквозь врата смерти:
О, духи душ их, действенная стража.
Отнесите на ваших крыльях
Молящую любовь от наших душ
Доверенным вашей охране людям Сфер!
И пусть, соединяясь с вашей силой,
Молитва наша сладостью сияет
Для тех, кого она с любовью ищет!
И пусть Дух, к которому в течение ряда лет
Мы стремимся приблизиться
Через добытую нами духовную науку,
Который для блага Земли, для свободы
И успехов человеческого развития
Прошел через Мистерию Голгофы
Да будет с вами и с вашим тяжким долгом.
(И дух, которого мы имеем, стремясь к духовному познанию, дух, прошедший через мистерию Голгофы ко благу земли, к преуспеванию Земли, ко спасению людям, да будет Он с вами и с вашим тяжким долгом.)
Мои милые друзья!
В эти дни, когда мы снова можем собираться, я буду говорить о важных, без сомнения, несколько трудных вопросах человеческой мировой жизни, о вопросах, рассмотрение которых, разумеется, не может завершиться этими лекциями, а наоборот, лишь начнется. В течение этого рассмотрения мы увидим, как важны, как бесконечно важны эти вопросы также и в отношении нашей душевной связи с великими событиями, столь волнующими ныне человечество. Если бы я хотел для начала сжать в двух отвлеченных словах то, о чем мне предстоит теперь говорить с вами, я бы сказал: “Необходимость мирового и человеческого свершения и свобода человека внутри мирового и человеческого свершения”.
В сущности, едва ли найдется человек, не занимавшийся более или менее интенсивно именно этими вопросами, и едва ли что другое на физическом плане может более привести к занятию этими вопросами, чем те события, которые ныне через народы Европы проходят сквозь европейские души. Рассматривая мировое свершение и наши собственные поступки, чувства, волю и мышление внутри этого мирового свершения, и рассматривая это сначала в связи с тем, что мы называем божественным, исполненным мудрости миропорядком, мы скажем себе: этот исполненный мудрости миропорядок царит во всем. И смотря на что-нибудь, что произошло, во что мы, может быть, сами оказались включены, мы можем после задать вопрос: было ли то, что произошло и во что мы сами были включены, так обосновано всем мудрым миропорядком, что мы можем сказать: это было необходимо, это не могло произойти иначе, и мы сами среди этих событий не могли поступать иначе? Или мы могли бы сказать, глядя более на будущее: в то или иное будущее время произойдет то или иное, и мы предполагаем, что мы, может быть, будем в него включены? Не следует ли нам считать по отношению установленного для нас мудрого миропорядка, что то, что совершается в будущем -:— необходимо или, как часто говорят, предусмотрено? Но может ли при этом существовать наша свобода? Можем ли мы решиться так или иначе вмешиваться путем идей, путем приобретенного нами умения, — и может ли, благодаря роду нашего вмешательства, измениться то, что, согласно нашему желанию, должно наступить не так, как оно наступило бы без нашего вмешательства?
Когда человек взирает более на прошедшее, на него, я сказал бы производит большее впечатление мысль, что все было необходимо, не могло случиться иначе. — Когда человек более взирает на будущее, на него сильнее действует мысль: должно быть возможно, чтобы сам человек, там, где ему дано мог бы вмешиваться со своей волей. — Короче, человек будет всегда в некоем раздвоении между допущением безусловной необходимости, проходящей через все, и, с другой стороны, необходимой предпосылкой свободы, без которой он, в сущности, не может обойтись в своем мировоззрении; ибо иначе он должен допустить, что он включен как род колеса в великий колесный механизм бытия, и все отправления его существования, как колеса, обусловливаются силами, управляющими этим колесным механизмом.
Вы знаете также, мои милые друзья, что это раздвоение проходит в некотором роде через все духовное стремление человечества. Всегда бывали философы — их зовут детерминистами, — считавшие, что все происходящее, с чем мы связаны нашими действиями, нашей волей, строго предопределено, — бывали и не детерминисты, принимавшие противоположное: что человек своей волей, своими мыслями может вмешиваться в ход развития. Вы знаете также, что последней крайностью детерминизма является фатализм, так строго придерживающийся царствующей в мире духовной необходимости, что он предполагает, что буквально ничто не может произойти иначе, чем предопределено, и что человек может лишь пассивно подчиняться фатуму, излитому в мир именно благодаря тому, что все предопределено.
Возможно, мои милые друзья, что некоторые из вас знают также, что Кант составил таблицу антиномий, на которой постоянно стояло на одной стороне определенное утверждение, а на другой — его противоположность, например, на одной стороне утверждение: “Мир в смысле пространства бесконечен”, на другой стороне — утверждение: “Мир в смысле пространства конечен”, и что он затем показал, что как одно, так и другое одинаково хорошо доказываются с помощью имеющихся у человека понятий. В том же смысле можно строго доказать: мир бесконечен по времени и пространству — или: мир в отношении пространства конечен, ограничен, наглухо заколочен, в отношении времени он имел начало.
К вопросам, включенным Кантом в таблицу антиномий, принадлежит и только что затронутый. Он, следовательно, знал и обратил внимание людей на то, что можно строго, действительно строго, со всей строгой логичностью доказывать, что все мировое, включая сюда и человеческое, свершение подлежит застывшей необходимости и опять-таки с той же строгостью доказывать, что человек — существо свободное и что он своей волей известным образом определяет вещи, в которые он по своей воле вмешивается. Кант считал, что эти вопросы неразрешимы для человеческой способности познавания, что они выходят за ее пределы, так как с помощью человеческих средств можно одинаково строго доказывать утверждение и его противоположность.
Теперь, видите ли, вы имеете в том, что мы разбирали все эти годы, в некотором роде основание, чтобы разгадать эту замечательную загадку. Хочется поистине сказать: загадочен уже самый вопрос, включен ли человек в необходимость или он свободен. Вопрос загадочен. Но, конечно, еще загадочнее то, что и то, и другое можно строго доказать. Вы вообще не выйдете из сомнений в этой области, если будете искать основания вне того, что мы называем духовной наукой. Лишь на основе того, что дает духовная наука, можно узнать нечто об этой тайне, об этой загадке, лежащей в существе этих вопросов.
На этот раз мы пойдем очень медленно в наших рассмотрениях. Забегая вперед, я хотел бы сказать только одно: как вообще может случиться, что человек может доказывать две противоположные вещи? Сталкиваясь с подобным явлением, обращаешь внимание на известную ограниченность обычной человеческой способности понятий, обычной человеческой логики. Но еще при многих других вещах мы натыкаемся на эту ограниченность человеческой логики. Она всюду выступает там, где человек хочет подойти со своими понятиями к бесконечному.
Я могу показать это вам на очень простом примере. Лишь только человек со своими понятиями приближается к бесконечному, наступает то, что можно назвать: спутанность понятий. Я поясню это на очень простом примере. Вы должны только немного терпеливо следовать за мной в этом, может быть, непривычном для вас, ходе мыслей. Представьте себе, что я написал на доске подряд числа:
1
2
3
4
5
и т.д.
Я мог бы, не правда ли, до бесконечности писать 1,2,3,4,5 и т.д. Но я могу написать и второй ряд чисел: справа от написанных здесь чисел — их удвоение. Итак:
1 2
2 4
3 6
4 8
5 10
6 12
и т.д.
Я опять могу продолжать до бесконечности. Но вы согласитесь со мной: всякое число правого ряда встречается и в левом ряду. Я могу подчеркнуть 2, 4, 6, 8 и т.д. Теперь посмотрите на левый ряд. Возможно бесконечно много чисел. В этих бесконечно многих числах заключаются все числа правого ряда: 2, 4, 6 и т.д. Я могу подчеркивать все дальше. Подчеркнутые цифры в левом ряду составляют как раз половину всех: подчеркнуто через одно. — Но когда я пишу теперь справа, я могу до бесконечности писать 2, 4, 6, 8 и т.д. Я имею бесконечность слева и бесконечность справа, и нельзя сказать, что справа у меня меньше цифр, чем слева. Не подлежит сомнению, что справа у меня должно быть столько же цифр, сколько слева. И тем не менее: так как все числа направо могут произойти через вычеркивание, то правая бесконечность является лишь половиной левой бесконечности. Совершенно ясно: справа столько же чисел, а именно — бесконечно много, как и слева, ибо ко всякому числу слева относится число справа — и, тем не менее, количество чисел с правой стороны может быть только половиной того, что стоит слева.
Не подлежит сомнению, что как только мы переходим к бесконечности, мышление начинает сбиваться; встающий тут вопрос и не поддается теперь разрешению: потому что так же верно, что справа наполовину меньше цифр, как и то, что справа столько же цифр. Здесь это представляется самым простым образом.
Этим человек уже некоторым образом приводится к тому, чтобы сказать себе о своих понятиях: в сущности, я не смею применять их к бесконечному, к тому, что выходит из чувственного бытия, — а бесконечное выходит из чувственного бытия. Они неприменимы не только к безгранично бесконечному, но и к ограниченно бесконечному, ибо та же путаница оказывается и в ограниченно бесконечном.
Представьте себе, что вы рисуете треугольник, четырех-, пяти-, шестиугольник и т.д. Дойдя до стоугольника, вы уже очень близки к кругу; маленькие черточки не будут уже хорошо отличаться друг от друга, особенно, если вы далеко отойдете. Вы можете поэтому сказать: круг есть многоугольник с бесконечно многими сторонами. Если у вас малый круг, в нем бесконечно много сторон; в круге вдвое большем тоже бесконечно много сторон — и все-таки ровно вдвое больше. Поэтому не стоит доходить до безгранично бесконечного, но, беря малый круг с бесконечно многими сторонами и вдвое больший круг с бесконечно многими сторонами, вы можете уже в доступном обозрению бесконечном натолкнуться на то, что совершенно спутает ваши понятия.
Только что сказанное чрезвычайно важно, мои милые друзья. Ибо люди совсем не обращают внимания на то, что они имеют лишь определенное поле, а именно — поле физического плана для понятий, которые оказываются годными, и что это должно так быть по известной причине.
Видите ли, в одном месте, где против нас несколько резко выступают — это встречается ведь теперь во многих местах и у многих людей, — некий пастор держал речь против нашей духовной науки и закончил речь, — считая, что это особенно убедительно, — изречением Маттиаса Клодиуса. Это изречение Маттиаса Клодиуса приблизительно того содержания, что все люди, в сущности, жалкие грешники и не могут многого узнать, что они должны удовольствоваться тем, что они знают, и не исследовать того, чего они не могут знать. Человек выбрал эту строфу из одного стихотворения Маттиаса Клодиуса, потому что полагал, что уличит нас, в том, что мы стремимся за пределы чувственного мира, — а уже Маттиас Клодиус сказал: человек — жалкий грешник, который не может подняться над чувственным миром.
“Случайно”, как принято говорить, один наш друг посмотрел это стихотворение Маттиаса Клодиуса и прочел также и предыдущую строфу. А в ней сказано, что человек может выйти в поле и — если как раз не полнолуние — увидеть лишь часть луны, хотя другая часть ведь тоже существует; и в мире много такого, о чем можно узнать что оно существует, лишь выбрав подходящий момент для его рассмотрения. И так как Маттиас Клодиус хотел обратить внимание на то, что не надо ограничиваться тем, что является непосредственно чувственным обликом, и что тот жалкий грешник, кто дает себя обмануть непосредственным чувственным обликом, — то цитата из Маттиаса Клодиуса опрокинулась на самого цитировавшего. Чувственный мир — если мы не совсем такие, как тот пастор — привлекает порой, наше внимание на то, что куда бы мы ни обратили наш взгляд, мы должны также направлять его на другое, на другую сторону, и дополнять одну сторону другой. Но в отношении того, что выходит за пределы чувственного мира, не существует непосредственной поправки в чувственном мире; там нельзя сейчас же указать на вторую строфу. А поэтому и получается, что человек философствует во всю и, разумеется, должен быть убежден, что это истина, ибо это поддается строго логическому доказательству. Но и противоположное доказывается столь же логически. Мы можем сегодня поднять вопрос — и все рассмотрения, которые мы будем вести, послужат к уточнению ответа на этот вопрос: откуда происходит, что наше мышление так спутывается, когда мы выходим из чувственного мира? Откуда происходит вообще, что мы можем доказывать две противоположные вещи? Мы найдем, что это связано с тем, что человеческая жизнь поставлена как бы посередине, как бы в равновесии между двумя противоположными силами, ариманическими и люциферическими.
Разумеется, можно размышлять о свободе и необходимости и считать, что сила принудительного доказательства за то, что существует лишь одна необходимость в мире. Но принудительность этого доказательства обусловлена Ариманом. И с одной стороны, когда доказываешь нечто, всегда соблазняет Ариман. А когда доказываешь другое — соблазняет Люцифер. Мы всегда подпадаем этим двум силам, и если не считаться с тем, что мы поставлены между ними, никогда не понять, откуда происходят раздвоения, подобные указанному, в человеческой природе.
Правда, в XIX веке пропало даже ощущение того, что во всем мировом свершении существует наряду с равновесием уклон маятника вправо и влево, ариманический и люциферический уклон; это ощущение совершенно умерло. В настоящее время ведь в сущности не считаешься вполне духовно здоровым человеком, если говоришь об Аримане и Люцифере, не так ли? Так ухудшилось положение лишь к середине XIX века. Ибо очень остроумный философ, Трандорф, написал еще в середине XIX века, здесь в Берлине, очень милую вещь, в которой он пробует опровергать рассуждение одного духовного лица. Это последнее распространяло здесь, — надеюсь, что в наших кругах об этом можно говорить, — что не существует черта, что говорить о черте — ужасный предрассудок. Мы говорим об Аримане. — И тогда философ Трандорф стал возражать духовному лицу в очень интересной книге: “Черт — не догматическая химера”. Еще в середине 50-х годов он, так сказать, пытался строго философски доказать существование Аримана.
В течение открытых лекций, которые я буду читать здесь в ближайшее время, я надеюсь поговорить и об этой отзвучавшей, ныне совсем отзвучавшей ноте духовной жизни, — о теософическом, которое совершенно исчезает в середине XIX века. До этого времени об этих вещах еще говорили, хотя и под другими наименованиями. Исчезло самое чувство этого; в тонком виде оно существовало, в сущности говоря, вплоть до XIV — XV вв., пока оно естественным образом не должно было отступить на время на задний план. Мы ведь знаем, что духовная наука — как я часто подчеркивал — отнюдь не отрицает большую ценность и большое значение расцвета естественных наук. Но этот расцвет был обусловлен тем, что исчезло чувство, ощущение этой лишь в духовном сущей противоположности: Аримана и Люцифера. Теперь они снова должны вынырнуть за порог человеческого сознания. Тонкое чувство было до XV века.
Я хотел бы показать вам на примере, как обстояло дело в отношении Аримана и Люцифера, когда сохранялось скорее лишь чувство, что это две правящие силы. Этот пример следующий:
В Праге, на старогородской ратуше, существуют диковинные часы, сделанные в XV веке. Эти часы, действительно, род чуда. Снаружи они имеют вид солнечных часов; но их строение так сложно, что часы указываются двояким образом — и по старочешскому и по более новому счислению времени. По старочешски счет часов шел от 1, вернее, 0 до 24, по более позднему счислению лишь до 12. При заходе солнца теневая стрелка — там была тень — стояла всегда на 1. И эти часы были так устроены, что действительно всегда при заходе солнца стрелка стояла на 1. Так что, несмотря на все изменения захода солнца стрелка всегда стояла на 1.
Но помимо того, что эти часы еще всегда указывали солнечные и лунные затмения; они указывали также прохождение различных планет через знаки Зодиака — тут же был планетный круг; они указывали даже (эти часы были действительно чудесной конструкции) подвижные праздники. Таким образом, они указывали, когда в определенном году наступала Пасха. Они были одновременно календарем. Видно было последование времени от января до декабря, включая передвижение Пасхи. Особая стрелка указывала день наступления Пасхи и Троицы, хотя это были подвижные праздники.
Таким образом, часы были совершенно замечательной конструкции для XV в. История их сооружения исследована. Но помимо этой исследованной истории, которая существует документально, которую вы можете прочесть во многих описаниях, помимо нее есть легенда, которая тоже пытается дать свое объяснение тому чудесному, что связано с этими часами, во-первых, их удивительному механизму, во-вторых, тому, что они постоянно заводились с тех пор, как они были сделаны, пока был жив их гениальный создатель. После его смерти никто не мог заводить их; повсюду искали людей, которые могли бы пустить часы в ход, но добились лишь того, что они были испорчены. От времени до времени выискивался кто-нибудь, кто брался их поправить. Он и поправлял их, но часы все снова и снова приходили в расстройство.
Все эти факты отлились в род народного сказания, которое гласит: простой человек получил в виде небесного дара способность сделать однажды эти часы. Он один мог знать, как с ними обращаться. Сказание придавало особое значение тому, что это был простой человек, получивший через особую милость ту гениальность, которая была дарована ему из духовного мира. Но властитель хотел сохранить часы для одной Праги, хотел, чтобы никакой другой город не имел подобных. И поэтому он повелел ослепить гениального часовщика, сделавшего их, повелел выколоть ему глаза. Слепец отошел теперь в сторону. Лишь перед смертью он попросил как мимолетной милости, чтобы ему позволили снова привести в порядок часы, и этот момент он использовал — так повествует сказание, — чтобы быстрым движением руки расстроить часы так, что никто больше не мог привести их в порядок.
Эта легенда кажется сперва очень непритязательной. Но, мои милые друзья, в ней живет так, как она сложена, верное чувство существования Аримана и Люцифера и равновесия между обоими. Подумайте, какая тонкость чувств в этой легенде! И в бесчисленных подобных народных сказаниях можно найти ту же тонкость построения. В ней отразилось верное чутье Аримана и Люцифера. Сперва, неправда ли, равновесие: данное лицо, милостью духовного мира, получает способность сделать такую замечательную вещь. Сюда ничего не входит от эгоизма. Ибо, неправда ли, эгоизм мог бы явиться у каждого. Но тут дар из милости. Он действительно сделал часы не из эгоизма. Но при этом не было и никакого мудрствования, ибо определенно сказано, что это был простой человек. Этим описанием: обращая, следовательно, внимание на акт милости о:— отсутствие эгоизма, — и на простоту человека — отсутствие мудрствования, — хотели дать понять, что в человеке, в душе человека не жило ничто от Аримана и Люцифера, но что он весь находился под влиянием добрых, прогрессирующих божественных сил.
Во властителе жил Люцифер. Из эгоизма он желал иметь часы лишь для своего города — поэтому ослепил человека. Люцифер ставится тут на одну сторону. Но Люцифер, когда он тут, соединяется всегда со своим братом Ариманом. И благодаря тому, что человек ослеплен, он получает способность извне, ловким приемом, внести разрушение. Это дело Аримана.
Здесь, таким образом, добрая сила ставится между Люцифером и Ариманом. Это тонкое построение вы найдете во многих народных легендах, в простейших народных легендах. Но ощущение того, что во всю совокупность жизни вторгаются Люцифер и Ариман, это ощущение могло утратиться с течением времени, когда все более и более должно было открываться понимание того, что позитивное и негативное электричество, позитивный и негативный магнетизм и т.п. являются основными силами материального мира. Рост естественнонаучного исследования был обусловлен тем, что отошло даже ощущение духовного прозрения мира.
Ариман и Люцифер, мы увидим, как они вмешиваются в то, что человек называет познанием, что человек называет вообще своим отношением к миру, так что как раз и наступает та путаница, о которой мы говорили. И особенно в вопросе, который мы подняли, эта путаница особенно ясно выступает. Возьмем в виде гипотезы простейший пример, мои милые друзья. В качестве примера могли бы послужить великие мировые события наравне с самыми обыденными. Я выберу очень простой пример, но мог бы взять его также и из великих мировых событий.
Предположим, что три-четыре человека собираются совершить поездку, скажем, в ущелье среди гор. Над ущельем выдается скала. Путники уже собрались, хотят выехать в определенный час. Но кучер замешкался за кружкой пива. Он опаздывает на 5 минут, затем он выезжает со всей компанией. Они проезжают через ущелье. Как раз, когда они находятся под нависшей скалой, она сползает, обрушивается на экипаж и уничтожает всю компанию. Они погибают. Может быть, погибают лишь путешественники; кучер остается цел.
Здесь, видите ли, мы имеем подобный случай. Вы можете поставить вопрос: лежит ли вина на кучере или тут господствует безусловная необходимость? Было ли безусловно необходимо, чтобы этих людей в эту минуту постигла катастрофа? Или допустима мысль, что если бы только кучер был аккуратен, ничего бы не случилось, потому что они успели бы проехать задолго до оползня.
Так среди обыденной жизни встает вопрос о свободе и необходимости, с которым тесно связан другой: “виновен” или “невиновен”. Разумеется, если все подчинено безусловной необходимости, то нельзя и говорить в высшем смысле о вине кучера, ибо тогда гибель этих людей была необходима.
Этот вопрос встает перед нами в жизни на каждом шагу. Он принадлежит, как сказано, к труднейшим вопросам, к вопросам, в разрешение которых легче всего вмешиваются Ариман и Люцифер. Сперва легче всего вмешивается Ариман при попытках разрешения этого вопроса. Это мы увидим при дальнейшем рассмотрении.
Но мы должны, мои милые друзья, пойти по совсем другому пути, чем тот, который обычно приходит на ум, когда хотят подойти к решению именно этого вопроса. Видите ли, когда человек собирается решать этот вопрос и начинает думать: ну, хорошо, это событие я могу проследить; скала обрушилась, — это случилось ..., когда он, проследив таким образом, ставит себе вопрос: лежит ли тут в основе свобода или необходимость? могло ли бы это произойти иначе? тогда он смотрит сперва лишь на внешние обстоятельства. Он видит события, протекающие на физическом плане. Это он делает из того же побуждения, из которого, например, человек, если он материалистически настроен, останавливается лишь на физическом теле человеческой сущности. Неправда ли, тот, кто ничего не знает о духовной науке, не пойдет ныне дальше физического тела человека. Он скажет то, что можно в человеке увидеть, ощупать, — то в нем и есть. Он не переходит от физического к так называемому эфирному телу; и если он настоящий тупоголовый материалист, то он будет смеяться и издеваться, когда услышит, что в основе плотного физического тела лежит более тонкое эфирное. И, тем не менее — вы знаете, как прочно обосновано воззрение, что в основе физического тела, как и прочих членов человеческой природы, лежит еще это эфирное тело. И в течение этих лет для нас стало привычным знанием, что мы не смеем говорить об одном лишь физическом теле человека, но должны также говорить об его эфирном теле и т.д.
Но, может быть, многие из вас, мои милые друзья, еще не задавали себе вопроса: как же обстоит теперь дело с другим миром, лежащим вне человека, с миром, в котором протекают обычные мирские события? Правда, мы уже тут говорили о многом. Мы говорили о том, что человек, воспринимающий своими физическими чувствами внешние события физического плана, не имеет представления о том, что повсюду, куда бы мы ни посмотрели, есть также элементарные существа, так что там, известным образом, дело обстоит так же, как у человека. У человека есть эфирное тело — прежде ведь мы его часто называли и элементарным телом; во внешней природе, вообще во внешнем физическом свершении, мы имеем последовательность физических событий и затем мир элементарного бытия. Это идет совершенно параллельно: человек — физическое тело, эфирное тело; физические события и повсюду вплетенные в них происшествия в элементарном мире. И мы можем установить: как чрезвычайно односторонне говорить, что у человека только физическое тело, но нужно прибавить, что у него есть и эфирное тело, также должно обстоять и с внешними событиями. То, что мы сперва воспринимаем нашими физическими чувствами и нашим физическим рассудком, — это одно. Но в основе его лежит то, что аналогично эфирному телу человека. В основе всякого внешнего физического происшествия лежит действительно высшее, более тонкое происшествие.
Есть люди, имеющие до некоторой степени ощущение подобных вещей. Двояким образом вам может встретиться это ощущение. Отчасти вы уже могли заметить у себя или у других следующее: человек прошел через что-либо. Но затем он приходит к вам ... или вы можете и сами испытать это и сказать себе: у меня все-таки чувство, что в то время, когда внешне со мной случалось то-то или то-то, со мной, с более тонким человеком во мне, происходило еще нечто совсем другое. Я полагаю, видите ли, что более глубокие натуры могут иметь такое чувство, что для дальнейшего течения их жизни могут быть важны события, которые совсем не разыгрываются на физическом плане. Что с ними нечто произошло — это одно. Другие идут далее и видят подобные вещи символически во сне. Кто-либо видит во сне, что он переживает то или иное; например, он видит, что его, скажем, раздавливает скала. Он просыпается. Он может сказать себе: это символический, аллегорический сон; с моей душой что-то произошло. И в жизни часто оправдывается, что в душе тогда произошло нечто, что гораздо значительнее, того, что только что разыгралось во внешнем мире с данным человеком на физическом плане. Человек может подняться на ступень выше, либо в познании, либо в исправлении своей волевой природы, либо в утончении своих чувств и т.д.
На недавно прочитанных здесь лекциях я обратил внимание на то, что человек при помощи своего «Я» знает в сущности лишь часть того, что с ним происходит, и что его астральное тело несравненно более знающее. Вы помните, как я на это обратил внимание. Астральное тело знает без сомнения о многом, что происходит с нами в сверхчувственном, не в чувственном. Теперь мы приходим с другой стороны к тому, что с нами в сверхчувственном постоянно что-то происходит. Как при движении моей руки физическое движение есть лишь часть всего процесса и под ним лежит эфирный процесс, происходящий в моем эфирном теле, так точно и всякое внешнее физическое явление пронизано более тонким элементарным, протекающим параллельно в сверхчувственном. Не только существа пронизаны сверхчувственным, но все бытие пронизано им.
Вспомните теперь другое, на что я неоднократно указывал, что отчасти похоже на парадокс. Я часто указывал на то, что в духовном мы видим часто обратное тому, что бывает здесь в физическом, — не всегда, но часто, — так что, если здесь в физическом нечто верно, в духовном истина может иметь совсем другой вид. Я говорю: не всегда. Но я сосчитал много случаев в течение этих лет, когда надо сказать себе: в духовном получается как раз обратное тому, что можно было бы предположить здесь, в физическом.
В отношении к сверхчувственным событиям, идущим параллельно с чувственными, бывает иногда ... даже очень часто, то же самое.
И теперь следует спросить: когда мы видим — собирается общество, садится в экипаж, едет, скала рушится, раздавливает людей — это событие физическое. Параллельно физическому событию, внутри его, подобно тому, как наше эфирное тело внутри нас, протекает сверхчувственное событие. И нужно присовокупить: оно может быть прямою противоположностью того, что происходит в физическом. И даже весьма часто так и бывает. Здесь источник многих заблуждений при недостатке внимания. Ибо может, например, случиться следующее: если у кого-нибудь есть атавистическое ясновидение, род второго зрения, то с ним может произойти следующее: допустим, что компания собралась в дорогу, а в последнюю минуту один из участников решает остаться. И это именно, скажем, лицо, обладающее вторым зрением. Он не едет. Он уклоняется. Через некоторое время у него видение. В этом видении ему может представиться какое-нибудь событие. Разумеется, может одинаково хорошо представиться, что данные лица задавлены скалой, — но может представиться и так (это может зависеть от предрасположения), что со всем обществом случилось что-то особо счастливое. Может создаться образ особо счастливого для этого общества события. И данное лицо может затем услыхать о гибели этого общества в допущенных мной условиях. Это случилось бы тогда, если бы данная сомнамбула видела не то, что разыгрывается на физическом плане — что ведь тоже могло бы быть, — но параллельно протекающее событие в астральной плоскости: что эти люди в тот момент, когда они ушли с физического плана, призваны, быть может, к чему-то особенному в духовном мире, и это особенное наполняет их также особенной новой жизнью в духовном мире. Короче, данное лицо могло бы воспринять событие сверхчувственных миров, идущее в диаметрально противоположном направлении. И это диаметрально противоположное могло бы быть налицо. В действительности могло бы случиться, что здесь, на физическом плане, происходит несчастие, а в сверхчувственном мире ему соответствует большое счастье для данных душ.
Но найдется кто-нибудь (ведь бывают такие люди), кто считает себя умнее мудрого миропорядка и скажет: если бы я управлял миром, я не устроил бы таким образом, что я призываю души к счастью в духовном мире, повергая их в несчастье на физическом плане. Я бы устроил это лучше.
Таким людям можно ответить лишь одно: довольно понятно, что здесь, на физическом плане, люди вводятся в заблуждение Ариманом. Но мировой мудрости все-таки виднее. А именно, в основе данного факта может лежать то, что для задачи, встающей отныне перед душами в духовном мире, необходимо это переживание здесь, на физическом плане, чтобы они постоянно оглядывались, так сказать, на это физическое событие своей земной жизни и черпали бы из него соответствующие силы. Так что эти два события, физическое и духовное, являются по необходимости связанными для этих душ.
И мы могли бы, в виде гипотезы, привести всякого рода примеры того, что наряду с происходящим на физическом плане существует как бы эфирное тело этого события, относящееся к нему элементарное, сверхчувственное событие. Это означает, что мы не должны останавливаться на одном общем утверждении пантеистов, говоря, что в основе физического мира лежит духовный, — но мы должны перейти к конкретному: мы действительно должны при всяком отдельном физическом событии ясно сознавать: в основе его лежит духовное событие, действительное духовное событие и лишь физическое и духовное события, вместе взятые, образуют целое.
Видите ли, следя за происходящим на физическом плане, можно сказать: приходишь к тому, что все происходящее на физическом плане охватывается тканью мыслей. Действительно, приходишь к тому, следя за событиями на физическом плане, что находишь причину для всякого действия. Иначе и быть не может. Всюду для всякого действия находится причина. Если чтоор:-либо произошло — причина всегда найдется. Но это означает: найти необходимость. Неправда ли, по поводу простого выбранного мной примера вы можете сказать при достаточном педантизме: итак, компания собралась. Она, правда, назначила отъезд на определенное время. Но, проследив, почему запоздал кучер, я найду различные причины. Сперва, может быть, я пригляжусь к самому кучеру, как он был воспитан, откуда явилась его мешкотность. Потом я обращу внимание на различные обстоятельства, из-за которых он получил свою кружку пива с опозданием. Везде я могу найти лишь причинную цепь. Я могу показать, что одно так переходит в другое, что все событие не могло протекать иначе. Мало-помалу я дойду до того, что совершенно исключу свободную волю кучера, ибо, если для всякого следствия есть причина, то в это включается и то, что делает данное лицо. Неправда ли, кучеру захотелось лишь потому лишней кружки пива, что его может быть в молодости слишком мало драли. Пороли бы его больше, — а тут он ни при чем, — этого бы не случилось. Следовательно, повсюду можно найти связь причины и следствия.
Это связано с тем, что вообще понятия пригодны лишь на физическом плане. Ибо, подумайте только, если вы хотите понять что-либо, одна мысль должна следовать из другой, то есть вы принуждены развивать один член из другого. В природе понятия лежит, что одно следует из другого. Так должно быть. Но то, что на физическом плане наглядно, рассудочно, необходимо связывается — сразу меняется, как только мы попадаем в ближайший сверхчувственный мир. Там мы имеем дело не с причинами и действиями, а с сущностями. Там действуют сущности. Каждую минуту вступает другая духовная сущность или выступает из действия. Тут совершенно не встречаешься с тем, к чему можно в обычном смысле подойти с понятиями. А если бы вы хотели применить понятие к тому, что происходит в духовном мире, то могло бы произойти следующее. Вы могли бы подумать: итак, я стою здесь. Конечно, я уже дошел до того, что могу видеть, что духовно нечто происходить. То приближается некий гном, то некий сильф, то другое существо. Теперь передо мной вся совокупность существ. Я силюсь постигнуть, какие следствия проистекут из этого, не так ли? Разумеется, на физическом плане это подчас легко: когда толкают один бильярдный шар, то знают, как покатится другой; это можно высчитать. Но на духовном плане может случиться следующее. Вы увидели ваши существа и знаете теперь: ага, это существо гнома, оно собирается делать то-то, оно действует совместно с другим: случится то-то ... Вы пришли к этому заключению. В следующую минуту выскакивает другое существо и меняет все дело; или существо, включенное в ваши расчеты, уходит, исчезает, не участвует более ... Тут все основано на сущностях. Тут вы никак не можете таким же образом вплести все в ваши понятия, как на физическом плане. Это абсолютно невозможно. Одна вещь не объясняется другой с помощью понятий. Совсем другой род и порядок взаимодействия происходит в этом духовном мире, в этом параллельном с физическими событиями ряде или течении духовных событий.
И надо ознакомиться с тем, что в основе нашего лежит такой мир, про который мы не только должны сказать, что он духовный мир по отношению к нашему, но про который мы должны сказать, что там совершенно другая связь событий; что тем способом объяснения и доказывания, к которому мы привыкли в нашем мире понятий, ничего нельзя поделать в духовном мире, в отдельных конкретностях этого духовного мира.
Так мы видим, как два мира проникают один в другой: один, который можно охватить понятиями, и другой, который нельзя охватить понятиями, а можно только созерцать. То, на что я тут указываю, заходит очень далеко, мои милые друзья. Но люди не обращают внимания на то, как далеко это заходит.
Подумайте только, с тем, кто считает, что он может все доказывать и что значение имеет только доказуемое, может случиться следующее. Он может сказать: ну да, все должно быть доказано, а что не доказано, то не годится. Следовательно, надо все доказать и в мировой истории. Стоит мне лишь основательно напрячь мысли, тогда я смогу доказать, например, произошла ли Мистерия Голгофы или нет.
Но как люди мыслят о доказательствах? Они считают, что исходят от определенного понятия и переходят все к новым понятиям, и если это возможно, доказательство налицо. Но эти доказательства нигде не имеют силы, кроме как в физическом мире. Другой мир совершенно не следует этой системе доказательств. Ибо, если бы было возможно доказать, с необходимостью доказать, что Мистерия Голгофы должна была совершиться, если бы это вытекало из наших понятий, — то ведь она не была бы свободным деяниям! Тогда ведь Христос должен был бы спуститься из космоса на землю, просто потому, что человеческие понятия доказывают это, а тем самым приказывают. Но Мистерия Голгофы должна быть свободным деянием, то есть она должна быть именно таким деянием, которое не доказуемо. Все дело в том, чтобы однажды увидеть это.
То же самое, в конце концов, когда люди хотят доказать: “Бог сотворил однажды мир” или: “Он его не сотворил”. И они плетут все дальше свои понятия. Но “сотворение мира” — то по крайней мере будет свободным деянием божественной сущности. А из этого следует, что его нельзя доказать из необходимости цепи понятий, что его можно только созерцать, если хочешь дойти до него.
Таким образом, мои милые друзья, здесь высказано нечто очень значительное: уже в ближайшем мире проникающем, как сверхчувственный, в наш мир, совершенно не господствует тот порядок, который мы можем охватить понятиями, и их доказательной силой, но там имеет место созерцание, стоящее в совершенно других отношениях к происходящему.
Я обратил здесь внимание на Рождество, мои милые друзья, как именно в наше время выступают такие, я бы сказал, противоположные вещи, которые сбивают человеческое мышление. Подумайте только, теперь вышла книга великого естествоиспытателя Эрнста Геккеля: “Мысли о вечности”. Я уже обращал на нее внимание. Эти “Мысли о вечности” содержат как раз противоположное тому, к чему многие теперь приходят из глубокого сопереживания мировых событий. Подумайте, много людей в настоящее время (мы еще будем говорить об этом факте как раз в связи с поставленными вопросами, сегодня я хотел дать лишь введение) снова пришли к углублению своего религиозно-душевного восприятия благодаря этому факту, воздействующему таким ужасным, таким ошеломляющим образом на наши души, благодаря этому мировому факту. Многие говорят себе: если бы в основе нашего физического мира не лежал сверхчувственный порядок, как же можно объяснить то, что творится ныне? Многие вернулись к религиозному мироощущению. Мне нечего излагать ход этих мыслей: он так близок, он замечается у столь многих. Геккель приходит к другому ряду мыслей. Он говорит — и высказывает это в своей только что вышедшей книжечке: “Мысли о вечности”: Люди верят в бессмертие души. Но современные события ясно доказывают, что такая вера невозможна, ибо мы ежедневно видим гибель тысяч от простой случайности. Как же может хоть один разумный человек думать, что ввиду таких событий может быть речь о бессмертии души? Какой там может быть высший порядок?
Таким образом, для Геккеля современные потрясающие события служат доказательством его догмата, что нельзя говорить о бессмертии души. Вот мы и имеем снова антиномии: значительная часть человечества испытывает религиозное углубление, но те же события приводят Геккеля в невероятной степени к религиозной поверхностности.
Все эти вещи связаны с тем, что современные люди не выяснили себе связи между миром, доступным их чувствам и их сквозь мозг действующему рассудку, и миром, лежащим как сверхчувственный в основе первого — что они, лишь только приходят к этим вещам, запутываются в своем мышлении. Но это наше время, несмотря на все доставляемые им разочарования, все-таки даст в известном смысле углубление души, все-таки послужит поворотом от материализма. Но станет необходимым, чтобы из чистого напряжения души, отдающейся непредвзятому исследованию мира, чтобы из этого созерцания возникло знание о том, что дополняет физические события. Должно быть хотя бы небольшое собрание людей, которые в состоянии допустить, что все страдания, все горести, испытываемые ныне на физическом плане, имеют в общем развитии человечества другую, сверхчувственную сторону.
С различных сторон мы указывали уже на эту сверхчувственную сторону. Мы сделаем это еще с других точек зрения. Но все снова должно выступить перед нами, что когда удобренная кровью почва Европы снова умиротворится, должно найтись собрание людей, которые будут в состоянии услышать, духовно услышать, духовно почувствовать то, что будет поведано из духовных миров снова умиротворенному человечеству. Ибо будет истинно, глубоко истинно, засвидетельствовано как истина, то, что мы теперь часто и все снова и снова должны запечатлеть в душе:
Из мужества борцов,
Из крови битв,
Из страдания покинутых,
Из жертвенных деяний народа
Созреет духовный плод —
Если души в сознании духа устремят
Свои помыслы в царство духа. |
Навигация
