Мои милые друзья!
Из наших последних лекций вы можете уже заключить, как важно для настоящего, а в особенности и для будущего человечества понять, что Христос Иисус и все, что связано с ним, как Мистерия Голгофы, не должны рассматриваться лишь как внешнее историческое явление, подобно тому, как это рассматривается во внешней исторической науке, и что для истинного убежденного познания Христа и Мистерии Голгофы должны открыться иные источники, чем современные исторические рассмотрения, или даже Евангелия. Я часто упоминал, — да, в этом может убедиться всякий, знакомый с подобной литературой, — что в XIX столетии Евангелия были подвергнуты самой прилежной, усердной и тщательной критике и исследованию, и эта критика — если ее взять как чисто внешнее историческое явление — привела к отрицательному результату, действуя на идею Мистерии Голгофы скорее разрушающе, уничтожающе, растворяюще, а отнюдь не подтверждая, обосновывая, доказывая ее. Мы знаем, что сейчас существует большая группа людей, пришедшая не из духа противоречия, а из искреннего убеждения, основанного на историческом исследовании, к следующему результату: «Приходится признать, что мы не вправе, рассуждая чисто исторически, говорить, что Христос Иисус жил в начале нашей эры. Нельзя, конечно, доказать и обратное — но это еще ничего не значит». Но где же нужно искать другие, не исторические источники для познания Мистерии Голгофы? Мы только тогда приблизимся к пониманию этого вопроса, если сделаем еще несколько оккультных предпосылок, подобно тем, какие приводились нами в нескольких последних лекциях.
Если мы проследим первые столетия развития христианства, то увидим, что понимание этого развития делается вполне доступным лишь тогда, когда мы углубим чисто историческое рассмотрение его рассмотрением чисто духовнонаучным. Выдвигая на первый план, сначала как бы гипотетически, духовнонаучное рассмотрение этой эпохи, мы получаем весьма значительную картину этого развития в первые века христианства. Обозревая это различие, можно прийти, собственно говоря, к заключению, что Мистерия Голгофы произошла не один раз, как бы индивидуально на Голгофе, но в каком-то переносном смысле переживалась в великой исторической связи еще и второй раз. При рассмотрении этой исторической эпохи выявляется много весьма примечательного.
В настоящее время существует, как известно, благодаря не прерывающейся традиции католической церкви, история, рассказывающая сначала об основании христианства, о первых отцах и учителях церкви первых веков христианства, затем об учителях и философах церкви последующих столетий, о догматических соборах и непогрешимых папах и т.д. Через все проходит как бы некая историческая нить, отмечающая как бы некий непрерывный ход истории. Очень принято подвергать критике древнейших отцов церкви, но окончательно их отвергнуть опасаются, ибо тогда нарушится непрерывное развитие; все вместе взятое связывается с Константинопольским Собором 869 г., о котором я вам уже говорил. История представляет собой, с этой точки зрения, одно непрерывное целое. Но именно в этой, видимой, так непрерывно протекающей истории и кроется радикальный раскол. Вникая в самый дух ее, мы не можем представить себе большего противоречия, чем то, что царит между духом первых христианских отцов церкви и позднейших христианских учителей церкви и их соборными постановлениями. Мы наблюдаем здесь радикальное различие, которое так же радикально и стирается, благодаря царящим здесь особым интересам. И это делается возможным потому, что современную душу можно держать в неведении как раз относительно первых веков христианства, того, что именно тогда произошло. Так называемый «гнозис» искоренен до такой степени, что о нем не существует никакого мало-мальски сносного представления, даже у самых ученых людей. Совершенно не ясно, чего хотели такие умы, как Климент Александрийский, Ориген, его ученики и другие, даже Тертуллиан, ибо из фрагментов тех писаний, заключающих только возражения на учения этих отцов, по большей части совершенно невозможно получить достаточную картину именно этих первых христианских учителей и отцов церкви. Из имеющихся же фрагментов выводятся самые фантастические теории. — Если хочешь уяснить себе эти факты, мои милые друзья, то нужно заняться рассмотрением и причин этой неясности, т.е. всего того, что было сделано для того, чтобы в истории произошла еще раз Мистерия Голгофы.
Когда совершилась Мистерия Голгофы, то древние языческие культы, древние языческие Мистерии были еще в полном ходу. Они были еще настолько распространены, что могли выдвинуть личность, подобную Юлиану Отступнику, посвященному в Элевсинские Мистерии. Целый ряд римских цезарей тоже получил, хотя и несколько своеобразным путем, посвящение в них. Кроме того, существовало и все связанное с древними культами.
Со всеми этими фактами сейчас принято расправляться в нескольких словах, исторически совершенно неподобающим образом, т.е. просто рассказывая самым внешним образом, что произошло. Но для многих даже самого внешнего достаточно, чтобы говорить о второй Мистерии Голгофы. Не имеется ни малейшего представления о внутренних событиях. Рассматривая все это внешне, можно сказать: в первые века христианства существовало множество языческих храмов, столь прекрасных и великолепных, что сейчас об этом невозможно составить себе никакого представления. Храмы эти были наполнены статуями богов, художественно отображающими до малейших подробностей то, что жило в древних Мистериях. Не только города и отдельные местности обладали в изобилии этим художественным мистическим элементом, но и на полях, где работали крестьяне, возвышались отдельные маленькие храмы, каждый со своей статуей бога. Все сельские работы производились в живой связи с теми силами, которые представлялись нисходящими сверху благодаря магическим силам, заложенным в особом изображении этих богов. Римские цезари вместе с епископами и священниками постарались уничтожить в первые же столетия все эти храмы. Мы можем проследить вплоть до императора Юстиниана, как издавался эдикт за эдиктом, в которых предписывалось самым решительным образом совершать это разрушение. По всему миру пронесся как бы вихрь разрушения, единственный в своем роде во всем развитии человечества, единственный уже хотя бы потому, что нужно вглядеться в то, что было тогда разрушено. Вплоть до эпохи, когда св. Бенедикт собственноручно снес со своими рабочими и сравнял с землей храм Аполлона, желая основать на этом месте монастырь Бенедиктинского ордена, и вплоть до эпохи императора Юстиниана, главной задачей всех римских цезарей, присвоивших себе во времена Константина христианство, было разрушение всего, что оставалось от старых времен. Издавались, правда, эдикты, видимо приостанавливающие эти разрушения, но при чтении этих эдиктов получается весьма странное впечатление. Существует, например, эдикт одного такого цезаря, который гласит, что не следует сразу разрушать все языческие храмы, ибо это может возбудить население; нужно проводить это медленно, не возбуждая населения, которое спокойно отнесется к этому, если совершать это постепенно. Существует стремление выставить в более благоприятном свете все мероприятия, часто ужасные, связанные с этим разрушением. Но этого не должны делать. Ибо там, где искажается истина, искажается также совершенно доступ ко Христу Иисусу. Он не может быть найден таким путем. В отношении же серьезной любви к истине, можно прийти к совершенно особым откровениям. Мои милые друзья, позвольте мне привести маленький пример, пережитый мною в раннем детстве (оттого я и привожу его), который поразил меня тогда. Такие вещи вообще не забываются. Из римской истории известно, если не затыкать себе специально уши, что Константин, о котором мы говорим, был, в общем, не совсем хороший человек. Ибо нельзя назвать хорошим того, кто несправедливо обвинил своего пасынка в преступном сожительстве с его матерью — это был просто предлог, чтобы убить его, — он убил и этого пасынка, а также и его мать. И это — одно из самых рядовых деяний этого императора. Но так как внешняя церковь очень многим обязана ему, то церковная история стыдится дать правильную характеристику его. Я прочту одно место из моего учебника церковной истории, где говорится о Константине следующее: «Частная жизнь Константина преисполнена теми же благочестивыми помыслами (я вам уже говорил — какими). Если его и можно упрекнуть в честолюбии и подверженности гневу, то следует вспомнить, что вера еще не спасает от ошибок и что христианство не могло проявить на нем в полной мере своей освещающей силы, ибо он до самой своей смерти не принимал святого причастия».
Такие вот факты встречаются во множестве и вы можете изучить по ним ту степень любви к истине, которая весьма часто встречается в истории. Не лучше обстоит дело в отношении и новейшей истории, но здесь дело идет уже о других точках зрения, которые не так легко заметить из-за отсутствия этих иных интересов.
Когда говорят об этих эдиктах, упоминают также, что римские цезари восставали также против кровавых жертв, жертвоприношений животных, которые приносились в этих храмах. Подобные факты должны быть просто рассказаны без всякой критики, но и без всяких прикрас. Вот что необходимо знать: то, что называется «борьбой» с жертвоприношениями животных, по внутренностям которых предсказывали затем будущее, эти жертвоприношения являлись уже упадочным видом жертвоприношений. Но это вовсе не было таким тривиальным делом, каким выставляет его современная история, но было по-своему целой, глубоко задуманной наукой. Этими жертвоприношениями животных хотели достичь того (в настоящее время трудно говорить об этих вещах, потому что это может быть найдено предосудительным, и поэтому их можно охарактеризовать только в общих чертах), чем уже нельзя было пользоваться тогда прямо, потому что время древнего атавистического ясновидения уже миновало; известные круги языческих жрецов пытались этими жертвоприношениями животных вновь оживить силы древнего ясновидения. И лучше всего пытались особенными жертвами оживить эту древнюю силу и вернуться опять к первым временам в Мистериях Митры, и именно наидуховнейшим для тогдашнего времени образом. В египетских храмах жертвоприношение стало более кровавым, грубым. Изучая Мистерии Митры действительно оккультным путем, мы найдем, что в них при помощи различных жертвоприношений, представлявших тогда нечто большее, чем то, что называется теперь жертвоприношением, проникали в тайны природы, и проникновение это было гораздо глубже, чем современное анатомирование или вскрытие трупов, совершенно не вводящее нас в тайны природы, а ведущее лишь к поверхностному рассмотрению их. Целью этих жертвоприношений было проникновение в тайны действующих во вселенной сил. Тот, кто приносил правильно эти жертвы, тот делался ясновидящим и прозревал известные силы, существующие в тайнах природы. И с этим связана та тайна, которой облекалась самая сущность Мистерий, ибо доступ к известным вещам был возможен лишь после достаточного подготовления.
Изучение Мистерии Митры приводит к заключению, что все эти Мистерии ведут свое начало от третьего послеатлантического периода и, следовательно, в то время, о котором мы говорим, о котором нам известно, эти Мистерии были в упадке, ибо расцвет их падает на третий послеатлантический период. В этот период своего расцвета они вводили таинственным и опасным путем в глубины тайн природы, пользуясь для этого различными действиями. Жрецы в присутствии учеников совершали известные действия, заключающиеся в разложении известных связей в природе и приводившие тем самым к познанию общей связи процессов природы. Наблюдая, например, взаимодействие находящейся в организмах воды и огня, присутствовавший при жертвоприношении получал особое побуждение, ему открывался особый путь, ведущий к проникающему до самой глубины человека самопознанию и миропознанию. Эти жертвоприношения являлись как бы путем для них. Человек, присутствуя при этих жертвоприношениях, переживал самого себя, но иначе, чем во внешней жизни. Но переживание это было рассчитано в высшей степени на человеческую слабость. Ибо самопознание есть нечто весьма трудное, и эти жертвоприношения являлись как бы облегчением самопознания. Благодаря этим жертвоприношениям человек доходил до известного внутреннего самоощущения, самопереживания, и гораздо более интенсивно, чем при помощи процесса мысли или представлений. Это было как бы стремление к облечению самопознания в плоть, в телесность, подобного рода самопознание можно наблюдать у великих художников древности, которые могли давать формы, благодаря сопереживанию движений и форм природы с собственным организмом. Ибо, чем дальше во времени углубляешься в искусство и творчество, тем скорее приближаешься к той эпохе, когда творчество при помощи модели было вообще чем-то непонятным. Иметь перед собой модель и копировать ее было совершенно непостижимо. В людях обитало нечто живое, что жило и что они воплощали. Эти вещи в настоящее время до того забыты, что о них едва можно говорить, ибо слова являются какими-то тенями этих мыслимых вполне реально и действительно вещей. Изумительно, как изменилось время!
Истинным продолжением этих Мистерий, которые в виде Мистерий Митры были распространены во время Мистерии Голгофы по всему свету, являются греческие Элевсинские Мистерии. Они были их продолжением и в то же время чем-то совсем иным. В то время как главной целью Мистерий Митры являлось самопереживание в телесности, Элевсинские Мистерии стремились к самопереживанию не внутри, а вне себя. В Элевсиниях прибегали к совсем иным действиям, чем в Мистериях Митры. В этих последних человек как бы «начинался» самим собой. В Элевсиниях человек душевно извлекался из себя и переживал вне тела таинственные импульсы творчества природы и духа вокруг него. И когда углубляешься в то, что давалось человеку, как в Мистериях Митры, находившихся тогда в упадке, так и в Элевсиниях, достигших тогда, в особенности в IV веке до Р.Х., своей полной высоты, когда поставишь себе вопрос, что давалось в Мистериях человеку, то придется ответить: он получал ответ на великое требование дельфийского оракула — познай самого себя. Самопознание являлось главной целью, два различных вида самопознания, самопознание путем углубления в самого себя, так что в человеке сгущалось эфирно-астральное, он внутренне сталкивался с самим собой, и благодаря этому внутреннему столкновению душевного и телесного, познавал нечто, что воспринимаешь ты тогда, когда ты внутренне теснишь и толкаешь себя. Это давалось Мистериями Митры. Элевсинские Мистерии давали самопознание человеку тем, что душа, путем различных, не подлежащих здесь описанию действий, выводилась из тела и человек вне тела приходил в соприкосновение с таинственной силой солнечного влияния, солнечного импульса на Земле, с силами лунного импульса на Земле, с силами звездных импульсов отдельных элементарных сил, силами теплоты, воздуха, огня и т.д. Как волны проходили по душевному человека, извлеченному из тела, внешние элементы, внешнее бытие, и в этом столкновении с внешним достигалось самопознание. Но люди, знавшие истинный смысл существа Мистерий, также знали, что можно достичь полного душевного переживания, но невозможно связать нечто реальное с понятием «Я», если оно не исходит из Мистерий. «Я» оставалось для этого времени чем-то абстрактным, если оно не шло из Мистерий. Можно было пережить другое духовно-душевное, но «Я» должно было быть пробуждено только этим путем, оно нуждалось в этом пробуждении. И люди знали это. И это было самое существенное.
Затем возник, как вы знаете, как бы род комбинации христианского развития с Римской империей. Я уже описывал, как это случилось. Вследствие этой комбинации возникло желание стереть все прошлое, о котором я только что говорил, не допустить до потомков истинной картины этого прошлого, не открывать им то, что совершалось людьми вплоть до христианской эры, чтобы путем высвобождения тела или погружения в него войти в сношение с теми божественными силами, которые даруют человеку сознание «Я». Теперь же, обращаясь к более глубокому изучению христианства, рассмотрим не только постепенное развитие догматов, но прежде всего — культов. И с известной точки зрения гораздо важнее развитие культов, нежели догмата. Ибо догматы влекли за собой постоянные споры, являясь подобными птице Феникс. Они тоже восстают из собственного пепла. Как бы ни искореняли догматы, всегда может появиться какой-нибудь упрямец, защищающий опять то же воззрение. Культы же гораздо вернее подвергаются искоренению. И вот необходимо было искоренить древние культы, бывшие истинными древними письменами, символами того, что происходило в Мистериях. Нужно было сделать невозможным приближение к божественно-духовным силам, дававшимся в этих культах.
Чтобы понять все это, необходимо обратиться к рассмотрению христианских культов и прежде всего центрального их пункта, литургии католического дароприношения. Что представляет собой эта месса во всем своем невероятно глубоком смысле? Что это такое — литургия даров? Со всем, что связано с ней, она является непрерывным продолжением Мистерий Митры, смешанной до известной степени с Элевсинскими Мистериями. Причастие есть не что иное, как продолжение древних культов в их развитии.
Это, конечно, не то, что было — кровавый характер, воспринятый постепенно Мистериями Митры, тут он уже действительно был смягчен. Но бесконечное сходство основного духа может измерить только тот, кто умеет правильным образом оценить все подробности. Очень важно для понимания дела то, что священник, а также и всякий причащающийся, принимает тело Христово, пробыв определенное время без еды, т.е. натощак. Это гораздо важнее многого, о чем так спорили, в особенности в средние века. И если какой-нибудь священник, как это порою встречается, нарушает это постановление и приступает к пресуществлению и причастию не натощак, то оно теряет свой смысл, свое значение, свое действие. Воздействие это утрачивается и потому, что участники таинства не получают правильного внушения. Ибо воздействие получается только тогда, когда дается соответственное внушение, что переживается непосредственно после принятия бескровного тела Христова. Но вы сами знаете, как мало вдаются в настоящее время в подобные тонкости, как мало обращают внимания на то, что при таинстве должно действительно наступить известное переживание, представляющее известное внутреннее восприятие, как бы род современного обновления того, что давалось, как побуждение, в Мистериях Митры. В Мистериях Митры за культом давалось как бы побуждение. За культом действительно скрываются мистериальные факты. В акте посвящения в духовный сан церковь хотела бы дать как бы продолжение древнего принципа посвящения, но она во многих отношениях позабыла, что принцип посвящения состоял в том, чтобы поучать, как должны даваться известные вещи. Идеалом Юлиана Отступника было добиться понимания того, в чем состояла связь Элевсиний, в которые он был посвящен, с Мистериями третьего послеатлантического периода. Ибо, что мог он узнать в Элевсиниях? Этому не научит современная история. Но если бы вы взялись за изучение того, что Климент Александрийский, ученик его Ориген, даже Тертуллиан и Ириней — не говоря уже о более древних отцах церкви, — все исходили по большей части из принципа языческого посвящения и затем уже перешли к христианству, если вы займетесь изучением этих умов, то вы найдете, что в них живет совершенно особенный род внутреннего движения понятий и представлений, в них жил совершенно иной дух, чем позднее в церкви. Мы сами должны приблизиться к тому духу, который жил в них, чтобы приблизиться к Мистерии Голгофы.
Люди слишком много спят, просыпая великие культурные явления. Мы представляем себе мир, точно переживаемым во сне. Мы видим это и в наше время. Я часто говорил вам о Германе Гримме и должен сознаться, что сейчас говорю о нем по-другому, чем четыре, пять лет тому назад. Благодаря тому, что мы пережили за эти три года войны, события, пережитые нами непосредственно перед войной или за десятилетие перед ней, кажутся отодвинутыми в сказочно далекие времена, точно за столетия. Получается ощущение, точно время удлинилось, так чужды стали некоторые вещи. Так просыпают люди, в конце концов, самое важное в мире.
Если попытаться в настоящее время обыкновенными средствами рассудка понять древних писателей — университетские ученые понимают, конечно, все, что дошло до нас, — но если попытаться, не будучи таким просвещенным умом, понять их, то придешь к следующему заключению: нельзя постигнуть обыкновенным рассудком, не применяя оккультных приемов, древних греческих философов — Фалеса, Гераклита, Анаксагора, — не так уж далеко стоящих от нас. Они говорят, даже если читаешь их по-гречески, совсем иным языком. Их язык понятий совсем иной, чем тот, которым говорим мы при помощи обычного человеческого рассудка. Это касается, например, и Платона. Я часто уже упоминал, что Геббель чувствовал это. Он даже думал, как это явствует из набросков в его дневнике, вывести вновь воплотившегося Платона в виде гимназиста, который должен читать со своим гимназическим учителем Платона и никак не может угодить своему умному учителю. Геббель собирался развить эту тему дальше, ему это не удалось, но в дневнике так и осталось занесенным, что было бы, если бы вновь воплотившемуся Платону пришлось, как гимназисту, читать Платона и не понимать его. Ибо Геббель чувствовал, что Платона не так-то легко понять. Понимание, истинное понимание при точном рассмотрении понятий начинается для человеческого мышления только с Аристотелем, не раньше, т.е. в пятом столетии до Р.Х. То, что было раньше, нельзя понять обыкновенным человеческим рассудком. Аристотеля люди пытались понимать, ибо, с одной стороны, он легко понятен, с другой же — люди в настоящее время в отношении образования известных понятий нисколько не ушли дальше Аристотеля. До того времени были другие понятия. Желание мыслить в духе другого столетия означает для человека, живущего в конкретном времени, приблизительно то же самое, как если бы он захотел, достигнув 56 лет, перенестись опять к тому времени, когда ему было 26 лет, чтобы пережить то, что переживают в 26 лет. Для каждой эпохи пригоден лишь известный род мышления; то, что является характерной особенностью мышления, это переживается мышлением во все времена. Интересно, как Аристотель является властителем дум в средние века, затем выплывает у часто упоминаемого мною Франца Брентано, как раз в недавнее время. В 1911 г. Франц Брентано написал прекрасную, чудную книгу об Аристотеле, в которой он переработал те представления и понятия, которые должны стать наиболее близкими нашей эпохе.
В силу странной кармы эпохи, Франц Брентано написал именно теперь обширную книгу об Аристотеле, которую должен прочесть каждый, кому важно соприкоснуться с известным родом мышления. Эта книга к тому же весьма легко читается.
Но Аристотеля постигла печальная судьба — хотя не совсем непосредственно — благодаря церкви, не христианству; его исказили, не дав самого важного из его учения, так что все его учение — искаженное учение — должно быть оккультно дополнено, и важнейшие вещи из него касаются как раз человеческой души.
И здесь мы подходим в связи с Аристотелем к тому, что должно быть сказано современному человеку в ответ на его вопрос: «Как мне самому найти через внутреннее душевное переживание, верным способом направляя на эту загадку медитативную жизнь, описанную в книгах «Как достичь познания высших миров» и т.д., как найти мне верную дорогу к открытию во мне самом источников Мистерии Голгофы?» Ибо Аристотель пытается, исходя из себя, возбудить в себе то внутреннее переживание, которое должен испытать каждый, перед кем предстанет этот вопрос. Но как только Аристотель доходит до этого места, где он мог бы описать свой путь медитации, тут, как говорит его комментатор, он становится скуп на слова. Но скупость эта зависит не от того, что Аристотель не описывал этого, а от того, что потомство их не переписало и не передало последующим поколениям. Аристотель шел своеобразным, внутренним, мистическим, как могли бы сказать, путем.
Аристотель хотел найти в душе то, что дает ей внутреннюю уверенность в том, что она бессмертна. Человек, проделывающий часто и искренне некоторое время внутреннюю медитативную работу, выполняющий упражнения, непременно придет к внутреннему переживанию силы бессмертия, открывая в себе внутреннее бессмертие. Ибо Аристотелю была совершенно ясна возможность следующего внутреннего переживания: внутри себя я переживаю нечто, что не зависит от тела, что ничего общего не имеет со смертью тела. Это было совершенно ясно для Аристотеля. Затем он пытался пережить интенсивно то, что ощущается при переживании, как не принадлежащее телу. И он совершенно явственно переживает (это место в изложении весьма искажено и сокращено), переживает то, на что я уже указывал, то, что необходимо пережить, чтобы достичь понимания Мистерии Голгофы, — переживание внутреннего одиночества. При мистическом переживании нельзя избежать этого, нужно пережить всю боль одиночества. И когда при этом переживании встает перед человеком вопрос, что же ты покинул ради этого одиночества, то ответ гласит: лучшей частью твоего существа ты покинул отца, мать, братьев и сестер и весь остальной мир со всеми его установлениями, покинул душою, лучшей частью твоего существа. Аристотель знал это. Человек может иметь это внутреннее переживание, он может к нему прийти. Из этого чувства одиночества явствует, что внутри человека есть нечто, выходящее за пределы смерти и имеющее связь только с собственным «Я», не сообщающимся с внешним миром.
Себя самого можно пережить, — но органы тела нужны для переживания внешнего мира. Отсюда наступающее одиночество. Затем Аристотель говорит то, что повторял бы за ним всякий: я пережил душу, то, что не разрушается смертью. Но в то же время исчезло все, что связует меня с внешним миром. Я только во мне самом. Понятие бессмертия должно привести меня к переживанию себя самого после смерти в абсолютном одиночестве, имея перед собой на протяжении всей вечности выявленное мною в жизни доброе или злое, на которое я вечно буду взирать. Это достигаешь ты собственной своей силой. Но если ты хочешь познать нечто иное о духовном мире, то ты не можешь уже опираться на собственные силы, ты должен принять посвящение, или вникать в то, что говорят посвященные.
Вот что стояло у Аристотеля, но не дошло до нас. И Аристотель, прозрев это, сделался как бы пророком того, что было возможно в его время, и что совершенно изменилось сейчас. Для этого не нужно даже бросать взгляда на историю, а лишь пережить это в себе. Оглянемся назад, на это абсолютное одиночество, являющееся совершенно иным мистическим переживанием, чем то, что описывается обычно как таковое. Оно часто описывается каким-то самоуслаждающимся образом, как переживание Бога внутри себя. Но подобное мистическое переживание является неполным, мои милые друзья. Полное мистическое переживание состоит в переживании Бога в абсолютном одиночестве, в полнейшем одиночестве. Себя переживают наедине с Богом. И вся суть в том, чтобы обладать необходимой силой и выдержкой, чтобы продолжать жить в этом одиночестве, ибо оно является силой, мощной силой. И если это одиночество не придавливает тебя, а переживается внутри, как сила, тогда присоединяется к этому другое переживание (эти вещи могут быть описаны, но каждый должен пережить это сам), наступает непосредственная внутренняя уверенность: одиночество, переживаемое тобой, вызвано самим тобой. Оно не родилось с тобой. Ты родился из Бога, переживаемого тобой, но это одиночество не рождено с тобой, оно исходит из тебя. Ты виновник этого одиночества. Это второе переживание. И переживание это ведет к сознанию своей совиновности в убиении того, что исходит из Бога. И при длительном воздействии душевного одиночества становится ясным: что-то произошло во времени, не всегда было так, иначе не было бы развития; было время, когда этого чувства не было, что божественное убито человеческим. И тут начинаешь себя чувствовать совиновным в убиении Бога. Если бы у меня было время, я бы объяснил далее выражение: «убиение Сына Господня». Мистическое переживается не единично, туманно, расплывчато, оно развивается по ступеням. Можно пережить смерть Христа. И затем этому переживанию стоит только стать мощной силой, и тогда является Христос Воскресший. Ибо Воскресший, прошедший через смерть, переживается сначала внутренне мистически. Доказательство смерти переживается описанным путем.
Таковы три ступени этого мистического переживания. Но этого может оказаться недостаточно, чтобы найти путь к исторической Мистерии Голгофы. Нужно, чтобы к этому присоединилось еще нечто, что в настоящее время совсем погребено, скрыто. Единственный, который ярко осветил это в своем сочинении: «О пользе и вреде истории для жизни», — был Фр. Ницше. Ибо ничто так не искореняет вовне Христова Импульса, как то, что называется историей. Поэтому никто и не отрицал так горячо Мистерию Голгофы, как правдивая история XIX столетия. В настоящее время сочтут глупцом того, кто будет говорить против истории, да и не следует ничего говорить против всей той тщательности и филологической учености, из которой слагается история. Но как бы там она ни была учена и правдива — человек умирает, благодаря ей, душевно. Самые важные вещи проходят неузнанными в жизни людей и человечества.
И так как эти вещи связаны как раз с личным, то в этой области и можно именно говорить о личном. С 18-19 лет я непрерывно занимался Гете, но никогда не подпадал искушению написать что-нибудь о Гете строго исторически в филологическом смысле, и все это просто потому, что во мне с самого начала была жива мысль: самое существенное, ведь состоит в том, что Гете жив. Я не беру физического Гете, родившегося в 1749 г. и умершего в 1832 г. Самое важное то, что Гете, умирая в 1832 г., продолжает жить не только как индивидуальность, но и как нечто, что вокруг нас в воздухе, но духовно — не в том, что люди о нем говорят, умного там именно и не услышишь, — но в том, что духовно вокруг нас. А вокруг нас есть то духовное, которого еще не было вокруг людей древности. Эфирное тело отделяется от души как род второго трупа, но благодаря импульсу Христа, оставшемуся со времен Голгофы, тело это не совсем растворяется, а сохраняется до известной степени. И если в тебе есть вера — употребляю это слово так, как я определял его в начале этих лекций, — если есть вера, что «Гете воскрес в эфирном теле», то в изучающем его оживают все понятия и представления, и тогда он рисуется таким, каким был, а именно каким является сейчас. И тогда является возможным перенести понятие воскресения в жизнь. Тогда начинают верить в воскресение. Тогда можешь сказать, что веришь не в мертвые представления, а в живое влияние представления. Ибо это связано с одной глубокой тайной нового времени. Как бы мы ни думали — это не касается нашего чувства и воли, только нашего мышления и представления, — как бы мы ни думали: пока мы находимся в нашем физическом теле, существует препятствие для правильного изживания наших представлений. Как ни велик Гете, представления его еще более велики, чем он сам. И что они не сделали его более великими, чем он был, в этом виновато его физическое тело. С того момента, когда от его физического тела смогли отделиться его представления, продолжающие жить в его эфирном теле — не чувства и воля — они и могут быть с любовью восприняты кем-нибудь и развиты мысленно дальше, и тогда они становятся чем-то иным, как бы оживают вновь.
Верьте мне, мои милые друзья, что первый образ, в котором возникают представления, не дает еще последнего образа их. Верьте в воскресенье представления. И пусть эта вера позволит вам находить связь не только с предками по крови, но и с духовно-душевными предками, пусть это будет даже не Гете, а первый попавшийся Миллер или Шульц. Исполните слова Христа: «находить связь не только с телами по крови, но и с душами по духу». И этим вы пробудите непосредственно к деятельности в жизни мысль о воскресении. Тогда вы будете верить в жизнь, в воскресение. Ибо дело не в том, чтобы повторять: «Господи, Господи», — а в том, чтобы усвоить христианство в его живом духе, опираясь на это важнейшее понятие воскресения, как на нечто живое. И тот, кто в самом деле душевно приближается к прошлому, тот в самом себе переживает продолжающуюся жизнь прошлого. И тогда это только вопрос времени, когда наступит момент появления в вас Христа, когда Христос в вас. Все зависит от того, что вы связуете себя с Воскресшим и Воскресением и говорите себе: вокруг нас существует духовный мир, и Воскресение возымело свое действие. Люди скажут: но ведь это гипотеза. Хорошо, пусть это будет гипотезой. Но если вы хоть раз переживете следующее: я связал себя с какой-то мыслью человека, который уже прошел через смерть, чье физическое тело предано уже земле, и его мысль живет во мне дальше — то наступит момент, когда я скажу себе: мысль, живущая во мне, ожившая недавно во мне, ожила только благодаря Христу и никогда не могла бы так ожить до появления Христа на Земле. «Существует, значит, путь к Мистерии Голгофы, который может быть пройден духовно. Но тогда необходимо проститься с так называемой «объективной историей», являющейся совершенно субъективной благодаря тому, что она соприкасается только с внешней поверхностью, гася при этом дух ... Существует множество биографий Гете, которые стараются как можно вернее представить его жизнь. И каждый раз, когда это совершают, убивают нечто в себе. Ибо мысль, которой обладал Гете, прошла через смерть и живет иной раз дальше. Так воспринять в духе христианство — вот что является главным».
Короче говоря, возможно пережить мистически — в истинном смысле этого слова — Мистерию Голгофы: только нельзя останавливаться на абстракциях, а надо испытать все эти внутренние, только что описанные переживания. И тот, кто спрашивает, как мне подойти к Христу, тот должен точно уяснить себе, что он должен подойти к Воскресшему и, пройдя с терпением и выдержкой только что описанный путь, сможет в нужный момент приблизиться к Христу, быть уверенным во встрече с ним. Но только нужно следить за тем, чтобы не просмотреть при этой встрече важнейшего.
Я упоминал, что Аристотель был, в известном смысле, пророком. И от этого пророчества воспринял и Юлиан Отступник. Но он не мог постичь этого из тогдашних Элевсиний. Он пытался искать в Мистериях Митры — отсюда поход в Персию. Он хотел постичь непрерывность развития, постичь всю связь. Но этого не могли допустить, и тогда последовало убийство Юлиана Отступника.
Но и первые учителя церкви старались постичь Христа — тоже в духе Элевсинских Мистерий. Называйте их гностиками или не гностиками — те, которые были, собственно, гностиками, не признаются церковью, но Клемента Александрийского можно с успехом назвать гностиком, — все они по-другому подходили к Христу, потому что пытались подойти к нему через Элевсинии: они подходили к нему, рассматривая его прежде всего как космическое явление. Одним из вечных вопросов является вопрос: как действует Логос в чисто духовном мире? Что являлось характерным в той сущности, с которой встречались люди в раю? Как она была связана с Логосом? Вот какие вопросы занимали этих людей. И ответы на них скрывались в чисто духовных представлениях. И становится ясным, если бросить взгляд на Элевсинии и Мистерии Митры, так тщательно искаженные впоследствии, что в первые столетия христианской эры в этих Мистериях являлся сам Воскресший, чтобы влить в них новое содержание. Поэтому можно было бы сказать, в каком-то более глубоком смысле, что Юлиан Отступник был, может быть, лучшим христианином, чем Константин. Этот последний не был, во-первых, посвящен и воспринимал христианство в его внешней форме. Но Юлиан Отступник предчувствовал, что Христа можно найти в Мистериях, и он тогда дарует человеку «Я», которое еще не могло быть дано человеку во времена Аристотеля. Это связано более глубоко с той исторической необходимостью, вследствие которой Мистерии, вместо того, чтобы искать через них путь к Христу, подверглись полному искоренению. Нужно вернуться вновь к эллинизму (Griechentum), но вернуться, не опираясь на первоисточники: эллинизм должен восстать, но, конечно, не в таком виде, в каком он был, не то это будет обезьянство, подобное тем олимпийским играм, которым теперь принято подражать.
Я говорю не об этом. Изнутри должен вновь восстать эллинизм, и он восстает, и люди найдут путь к Мистерии, но только это будет очень внутренний путь. Тогда найдут они Христа соответственным образом.
Но таким же образом, как произошла первая Мистерия Голгофы в Палестине, так произошла вторая, благодаря направлению, указанному Константином. Вследствие искоренения Мистерий, Христос, как историческое явление, был распят во второй раз, был убит. Ибо ужасное разрушение, происходившее в течение столетий, являлось не только разрушением великих художественных и мистических деяний, но и разрушением важнейших человеческих переживаний. Но только тогда уже не понимали — что разрушалось вместе с внешним разрушением, ибо было уже утрачено более глубокое понятие этого. Когда были разрушены храм Сераписа, храм Зевса с их великолепными статуями, то люди говорили: да, если уж разрушается это, то разрушители правы, ибо по древним преданиям, при разрушении храма Сераписа должны будут низвергнуться небеса и хаос водворится на Земле. Но этого не случилось, несмотря на то, что римские христиане сравняли храм Сераписа с землей. Внешние физические звезды, конечно, не упали на Землю, не воцарился хаос, но в человеческом переживании исчезло то, что познавали раньше благодаря солнечной инициации. Вся необъятная мудрость, которая превышала физический небесный свод, по воззрению древних, пала вместе с храмом Сераписа. Пала та древняя мудрость, отзвук которой ощущал Юлиан Отступник в Элевсиниях, где ему открывалось духовное Солнце, духовная Луна, посылавшая ему свои импульсы. В хаос превратилось то, что переживали древние в Мистериях Митры и египетских Мистериях, внутренне переживали, при помощи жертвоприношений, тайны Луны и Земли, отражающиеся в самом человеке, когда он внутренне приходит, благодаря своему душевному, к познанию самого себя. Небеса обрушились, и Земля стала Хаосом в духовном смысле.
Ибо то, что исчезло в эти столетия, можно сравнить с тем, что исчезло бы, если бы мы лишились наших органов чувств и не знали бы, где находится Земля и Небо — вверху ли, внизу ли? Древний мир исчез не только в том тривиальном смысле, как это всегда представляют, а в гораздо более глубоком смысле. И мы должны верить в Воскресение, если не хотим верить, что то, что исчезло, исчезло совершенно. Мы должны верить в Воскресение! Но для этого необходимо, чтобы люди восприняли сильные, мужественные понятия, и прежде всего необходимо, чтобы люди обратили внимание на необходимость того Импульса, на который так часто указывалось здесь.
Ибо, мои милые друзья, люди должны почувствовать, что хотя, благодаря известной мировой кармической необходимости, столетия, с известной точки зрения, прожиты даром — конечно, только с известной точки зрения является это необходимостью — прожить впустую, — но все это для того, чтобы мог быть найден из сильного внутреннего свободного побуждения Импульс Христа. Но люди должны освободиться от того самодовольства, в котором они погрязли сейчас.
Это самодовольство бывает иногда очень странным. Один бенедектинский патер, Кнауэр, читал в 80-ых годах в Вене ряд лекций — я бы хотел привести вам одно место из них. В этой лекции говорилось о стоиках. Важнейшие представители стоиков были: Зенон (342-270), Клеандр, живший за 200 лет до Р.Х., и Хризипп (282-209). Все это происходило за столетия перед Мистерией Голгофы.
Что же может сказать о стоиках тот, кто их знает? «К похвале стоической школе следует еще прибавить, что они стремились к объединению всего человеческого рода в один общий союз народов, который положил бы конец всякой расовой ненависти и войне. Этим союзом стоическая школа возвышалась не только над человеческим предрассудком своей эпохи, но и над отдаленнейшими поколениями будущих времен».
«Союз народов». Я должен был напомнить об этой лекции, ибо сейчас, слушая, как говорят Вильсон и другие государственные мужи о союзе народов, можно было бы подумать, что до нас опять донесся голос из третьего столетия до Р.Х. Но это ошибочное мнение. У древних стоиков все это сказано гораздо лучше, ибо за ними стояла сила древних Мистерий. Они говорили о внутренней, исчезнувшей ныне силе, от которой осталась сейчас лишь внешняя оболочка, образовавшаяся постепенно. И только лишь не совсем обычные (в тривиальном смысле) историки обладают своеобразностью рассматривать исторические явления по-иному.
Кнауэр продолжает затем (я отнюдь не беру сказанные мною об Иммануиле Канте слова обратно, но все же нахожу примечательным все, что говорил такой хороший философ, как Кнауэр, о стоиках): «Среди новых философов этой мыслью — мыслью о создании союза народов — вновь занялся Кант, объявив ее весьма исполнимой в своем слишком мало замеченном сочинении: «О вечном мире. Философский очерк».
Основная мысль Канта правильна и практична. Он доказывает, что вечный мир должен наступить тогда, когда сильнейшие государства мира будут иметь истинный представительный строй (сейчас это называется новой ориентировкой. У Канта уже мысль эта является в ослабленном, против древних, виде, а в настоящее время она и совсем ослабла). «В таком государстве решения о войне и мире будут принадлежать имущим и образованным, наиболее страдающим от войны». Но Кант не считает наши, построенные по английскому образцу, конституции за настоящий представительный образ правления. В нем царят только партийные страсти и группировки, которым помогает основанный лишь на статистике экономических начал выборный порядок. Главный пункт этих пояснений следующий: народное право вытекает из федерации свободных государств.
Чьи это слова? Канта или тех, кто говорит нам о новой ориентировке? Кант выражает эту мысль сильнее, более мощно обосновывает ее. Я уже не буду читать то, что следует у него дальше, не то возникнет еще неприятный конфликт с цензурой по поводу доброго старого Канта.
Я часто уже упоминал об американском писателе Бруксе Адамсе — мыслителе, стоящем совсем одиноко. Он занимался исследованием процесса человеческого развития и пришел к этому тоже благодаря тому, о чем говорил и я. Он решил исследовать, какое значение имеет восстановление известными народностями устаревших принципов человеческого развития, как это, например, случилось с Империум Романум германских народов. Оглядываясь вокруг, Брукс Адамс находит много сходства с Империум Романум, но не видит нигде людей, способных оживить вновь этот принцип. Американцев он считает (и с полным правом) не способными на это, ибо этот оживляющий принцип не может прийти извне, а только изнутри, только посредством оживления духа. От души должно исходить это оживление, не от тела. И наступит оно тогда, когда будет постигнут во всей своей живой силе импульс Христа.
Все те глупые речи, которых так много произносится сейчас, относятся к прошлому, а не настоящему и будущему.
Как любят повторять пословицу: «Сова Миневры летает только ночью». Это было верно для прошлых времен, тогда можно было сказать: «Когда народы становятся старыми, они основывают философские школы, оглядываясь как бы назад на то, что создавали их инстинкты».
В будущем это будет по-другому: Инстинкт этот не вернется назад, но самый дух должен стать инстинктом и из самого духа должна явиться возможность творчества.
Это значительные слова, мои милые друзья. Подумайте об этих словах:
Из самого духа должна явиться возможность творчества.
Сила духа должна стать инстинктивной.
Вся суть в идее Воскресения.
То, что было распято, должно Воскреснуть.
И это совершит не история, а те действенные духовные силы,
Которые мы должны оживить в себе.
Вот что хотел я сказать именно в настоящий момент в связи с МИСТЕРИЕЙ ГОЛГОФЫ! |
Навигация
