Сайт «Антропософия в России»


 Навигация
- Главная страница
- Новости
- Антропософия
- Каталог файлов
- Поиск по сайту
- Наши опросы
- Антропософский форум

 Антропософия
GA > Сочинения
GA > Доклады
Журнал «Антропософия в современном мире»
Конференции Антропософского общества в России
Общая Антропософия
Подиум Центра имени Владимира Соловьёва
Копирайты

 Каталог файлов
■ GA > Сочинения
■ GА > Доклады

 Поиск по сайту


 Антропософия
Начало раздела > GA > Доклады > Ход развития человечества в его трех силовых потоках

Шестая лекция (Дорнах, 13 октября 1918 года).


Вчера мы видели, как настроение души, к которой в эту эпоху души сознательной мы должны стремиться, до некоторой степени подготавливалось исторически. Давайте уясним себе относящееся сюда положение во внешнем мире. Мы можем, до известной степени, сказать: 333-й год после Рождества Христова представляет своего рода равновесие, отчетливо ощутимое в ходе исторических событий, но очень мало фигурирующее во внешней истории по той простой причине, что дела, вращающиеся вокруг него и действительная точка опоры — это считается правильным даже в механическом движении — не принадлежат к движущейся системе. Возьмите пару чашек весов. Вы видите движение чашек и коромысла, но сама точка опоры — это идеальная точка, нечто, чего мы в действительности не можем видеть. Однако это очевидно самая важная часть весов и необходимо должна иметь должную опору.

Для нас особенно необходимо охватить то, что случилось в этом важном 333-м году, так же мало замеченное внешним миром, как точка опоры весов. 333-й год в самом деле ось четвертой Послеатлантической эпохи, той важной эпохи, которая развертывается, начиная с 747 года до Мистерии Голгофы, когда был основан Рим, и приблизительно до 1413 года, когда греко-латинская эпоха закончила существование и началась та эпоха, которая будет продолжаться далее до конца 4-го тысячелетия и которая является эпохой души сознательной. Когда мы рассматриваем внешние события, эта ось 333-го года столь же мало очевидна, как и ось весов. Но мы можем указать на нечто 333 года спустя — 666 год. Об этом годе мы можем сказать, что то, что позднее развилось как научный метод мышления, уже было очевидно в деятельности Академии Гондишапура, притупленное впоследствии магометанством. Мы вчера пытались проследить, как некоторое умонастроение, или душенастроение, распространилось по Южной Европе и стало затем типично научным настроением, которое все еще наполняет собой современное естествознание и которое довольно широко распространено в современном образе мышления. Итак, 333 года прошло, начиная с того времени, когда люди еще, так сказать, оглядывались на старое время, когда были люди, подобные Юлиану Отступнику. До 666 года было 333 года; если мы пойдем назад, возьмем другую чашу весов, то есть встанем на 333 года назад, мы придем к Мистерии, подготавливающейся через рождение Христа Иисуса.

Все эти события мы, по существу, рассмотрели так, что сказали: что случилось бы в развитии человечества, если бы не было Мистерии Голгофы? Ибо все основание Академии Гондишапура и все то, что она вызвала, это ведь произошло независимо от Мистерии Голгофы. Философские школы в Афинах до известной степени вступили уже в отношение с христианством. Однако Юстиниан закрыл их в 529 году. Чисто греческая мудрость перешла через Сирию в Гондишапур, в новоперсидское царство. А все остальное, что присоединилось сюда — если оно не было приглушено, если это было то, что, в сущности, замышлялось Гондишапуром, — мыслилось, исключая христианство, исключая Мистерию Голгофы. В действительности ничего не случалось без того, чтобы, начиная с нулевого года нашего летоисчисления, там не действовал импульс Мистерии Голгофы; но замышлялось, естественно, весьма многое.

В самом деле, мы можем сказать, что даже импульсы, действующие в нехристианских душах в течение четвертого столетия, во время поворотной точки, могут быть видимы в их сущности, только если мы спросим: «Что стало бы с эволюцией человечества на Западе, если бы Мистерия Голгофы никогда не имела места?» Это может быть изучено, даже исторически, — например, в случае Августина, который показал будущим людям, для размышления, две свои стороны. Вначале он был совершенно независим от христианства, пытался найти в манихействе ответ на проблемы, тяготевшие над ним, и только после был привлечен к христианству.

Мы можем пойти еще дальше, и тогда возникает значительный вопрос. Предположим, что мы оглядываемся на человеческую эволюцию периода Мистерии Голгофы и спрашиваем: как было во всех областях, не затронутых событием в Палестине Мистерией Голгофы? Ведь, в сущности, вне узкого круга деятельности самого Христа это были все области Земли. Как смотрели люди на вещи, особенно в Риме, когда позднее распространялся импульс Мистерии Голгофы и становился особенно действенным.

Этот вопрос имеет особенную важность для нашего времени, это в наши дни поистине не теоретический вопрос: как обстояло дело в Риме, когда в Палестине совершалась Мистерия Голгофы? Ибо вскоре мы увидим, как сходным образом — но только в несколько иной сфере — именно наше непосредственное настоящее есть время, которое можно рассматривать как время Мистерии Голгофы. Мы никогда не должны забывать нечто, что очень легко забывается, когда мы оглядываемся на это время: мы постоянно должны переноситься — это должно происходить из душевной потребности — в культуру древней Римской империи, где было совершено неизвестно то, что по ту сторону (в Палестине) появилась одна человеческая личность с небольшим числом последователей, личность, Которая прожила определенную жизнь, претерпела смерть распятием и с Которой связаны познания, важные познания родившихся после Ее смерти людей, о рождении и смерти. Мы должны постепенно приучать себя к идее, что хотя это событие, которое сегодня проливает свои лучи на историю человека, как полностью взошедшее Солнце, произошло в начале н.э., оно развивалось в то время таким путем, что в мире мало было известно как внутренне, так и внешне о Палестинской Мистерии Голгофы. Отсюда возникает вопрос: «Как смотрели на это, в особенности в Риме?»

Мы лучше поймем себя, если будем исходить из того, к чему позднее, в 666 году, стремились те умы, которые преимущественно вызвали к жизни Академию Гондишапура. Как я сказал вчера, то, что могло лишь позднее быть достигнуто душой сознательной посредством собственной работы людей, намеревались дать людям посредством откровения, которое получали ариманическим путем. Ведь в 666 году была еще эпоха души рассудочной, или души характера; люди тогда сами собой не могли думать таким образом, чтобы быть сознательными относительно всего. Но это намеревались дать им: хотели преждевременно дать человечеству то, что должно было наступить лишь тысячелетие спустя. Противоположным образом обстояло дело, полностью противоположным, в нулевом году, в эпоху, когда разыгралась сама Мистерия Голгофы. 333 года спустя после 333 года человечеству вознамерились дать нечто, принадлежащее будущему, нечто, предназначенное для него лишь в будущем. 333-мя годами ранее, то есть как раз во время Мистерии Голгофы, намеревались оттеснить человечество к тому, что согласно нормальному развитию людей вступило в развитие человечества на тысячелетие ранее.

Очень трудно, мои дорогие друзья, говорить об этих вещах, потому что история, которая сама имеет историю, развивалась таким путем, что в этих вопросах люди были вовлечены историей в заблуждение. События в южных районах Европы — события с важными последствиями — были тщательно скрываемы; людям не дозволялось знать о них. В исторических книгах описывается, например, личность Августа, первого римского императора. Но в каком смысле был он важной, резко действующей личностью — понимания этого не давалось, с некоторой стороны намеренно, но по большей части бессознательно. Император Август был самым центром сознательного римского стремления осуществить широко раскидывающуюся в мире форму цивилизации, которая набросила бы покров на все, что принесла человечеству душа рассудочная, или душа характера, — на все, чего люди могли достичь в области культуры собственными усилиями, начиная с 747 года до Р.Х. Главным образом люди должны были быть ограничены тем, чего они достигли для себя до эпохи души рассудочной, или души характера, — то есть примерно в эпоху главным образом души ощущающей, в египетско-халдейские времена.

Таким образом, в 666 году мудрецы Академии Гондишапура желали привнести в более раннее время то, чему предполагалось прийти позже, а во времена императора Августа стремились уничтожить то, чего люди могли достичь в свою собственную эпоху. Вместо того они должны были иметь в его древней славе и значении то, что было свойственно людям более ранних времен, времен древней Персии и египетско-халдейской культуры. И когда сквозь все эти заросли, нагроможденные в истории, мы оглядываемся на реальность, мы должны спросить: «Среди некоторых римлян было преднамеренное желание сохранить нечто из прошлого, и этот проект был расстроен христианским импульсом, — что же именно хотели сохранить римляне?»

По преимуществу это было двойственной природы. Главным образом было желание сохранить ощущающее чувство для древних культов, культов, которых за тысячелетия были привычными среди египтян, в Малой Азии и глубже, в сердце Азии. Целью было сделать бездеятельной способность к разумному пониманию и допустить расцвет только души ощущающей. Это должно было быть сделано, представляя все значение, возвышенность, могущество ритуалов, которые доказали себя действенными в прежние времена, прежде, чем люди приобрели разум, и когда культы богов возникали из души ощущающей так, чтобы люди не оставались без богов. Тогда действительно были великие, исполненные значения культы, которые должны были заменять размышление, — культы, которые в соответствии с древним атавистическим обычаем должны были побуждать душу в полугипнотическом состоянии к оживлению сознания Бога и благочестия. Ощущение этого снова хотели оживить в Риме.

Со специфическими различиями между римским началом и греческим началом, которое, однако, в то время приближалось к своему уничтожению, можно познакомиться, лишь если обратить взгляд на эти более тонкие различия. Этого ощущения, которое, в особенности император Август с его могучим, обращенным в прошлое, посвятительным импульсом, намеревался возбудить в Риме, этого импульса еще не знали по ту сторону, в Греции. Грек не стремился вернуться в старые времена. Грек стремился иметь перед собой то, что он мог бы постигнуть сам, с чем он мог бы соединиться. И если бы позднее не пришел христианский импульс, если бы он не пришел вскоре, христианский импульс не подействовал бы столь быстро против намерений Августа и его преемников, из Рима проистекло бы тогда еще более великое блистание культовых действ, нежели из него уже проистекло.

Итак, будем придерживаться одного: согласно намерению Августа и его приверженцев из Рима, — подобно тому, как позднее из Академии Гондишапура должна была произойти более поздняя пророческая мудрость, — из Рима должен был произойти могучий культ, который заволок бы туманом весь мир, отняв у него как возможность души рассудочной, так и возможность более поздней души сознательной.

Если Академия Гондишапура хотела прямо дать человеку душу сознательную с целью отсечь то, что должно было прийти позднее, — отсечь Самодух, Жизнедух и Духочеловека, — то Август и его сторонники в Риме не хотели, чтобы душа сознательная была вообще когда-нибудь достигнута. Они хотели (за 333 года до поворотной точки) уничтожить всякую возможность души рассудочной, или души характера, и поставить перед человечеством могущественные ритуалы, предназначенные к тому, чтобы привести душу к сознанию Бога. Это было одной стороной, которую предполагалось ввести в соответствии с желанием посвященного Августа.

То, что является душой рассудочной, или душой характера, всегда обладает двумя аспектами. Один из аспектов — это, в сущности, та сторона души рассудочной, или души характера, которая склоняется к душе ощущающей. Вы знаете, что если расчленять, то мы имеем душу ощущающую, душу рассудочную, или душу характера, и душу сознательную. Первой, которая развилась прежде всех, является душа ощущающая, чье развитие закончилось в 747 году до нашего летоисчисления. Душа рассудочная — это та, что развивается, начиная с 747 года вплоть до примерно 1413 г. после Р.Х. (это приблизительные числа), а с этого времени идет эпоха души сознательной. Так что средняя душа рассудочная, или душа характера, склоняется в сторону души ощущающей, если она стремится проникнуться древним, как только что это было показано. Август стремился оживить ощущение, которое должно быть добыто из души ощущающей. Что же остается тогда благодаря тому, что душу рассудочную, или душу характера, ослабят, исходя из души ощущающей, что же останется тогда из той части, которая склоняется — она, конечно, еще не развита, но она уже существует — к душе сознательной из более интеллектуального чувства? Необходимо поставить вопрос, и в эпоху Августа его необходимо было поставить как великий вопрос культуры. Что произойдет с тем, что стремится развиться в душу сознательную, если это развитие пресекут, если душе рассудочной, или душе характера, не дадут развиваться дальше? Что станется тогда из того в человеческой душе, что хочет устремиться к душе сознательной? То, что устремляется к душе ощущающей, это удовлетворяют — более, чем допускает мера нормального человеческого развития — посредством культа, который обновляют. Но что дают тому, что устремляется к душе сознательной? Необходимо лишь назвать слово, упоминать которое всегда избегают в этой связи, чтобы не пролить верного света над определенным фактом развития человечества с того времени, — в этой связи нужно лишь назвать слово и уже обрести понимание. На другой стороне души, от которой хотят отделаться, усиливая ее ощущающую направленность, с помощью культа, — на другой стороне получают риторику, которая вместо проникнутости души субстанцией, внутренним содержанием, дает лишь шелуху, которая стремится лишь к форме слов, к конструкции предложений там, где должны были бы править живые понятия.

Да, мои дорогие друзья, в Риме развивалось под влиянием Августа нечто отличное от чего бы то ни было, испытанного ранее в Греции. Как бы ни была похожа римская одежда на греческую, римлянин в складках своей тоги не чувствовал себя так, как чувствовал грек; тога рассматривалась как одежда, которая должна быть декоративной. Отблеск культового почитания сохранился даже в ниспадании складок римской тоги в противоположность греческому одеянию. И можно почувствовать сильную разницу — если только люди ощущают эту разницу — между Демосфеном, который заикался, но, однако, выразил греческую природу, хотя и не риторически, и римскими риторами, среди которых не было заик, но были люди, которые хорошо понимали, как сформулировать порядок слов и структуру фразы.

От этой эпохи Августа пришло желание дать человечеству, с одной стороны, непонятные древние культы; здесь действительно была попытка удержать людей от их понимания, даже от вопросов о том, что эти ритуалы обозначают. Это положение до сего времени преобладает еще в различных областях. Даже сейчас есть «свободные каменщики», которые рассказывают весьма любопытные вещи. Напримев, этим масонам говорят: «Вы имеете обширную символику. Эта обширная символика заключает в себе очень многое, но современные масоны даже не беспокоят себя тем, что, собственно, эти символы значат». Если людям говорят так, они отвечают: «Это как раз именно то, что я нахожу прекрасным в современном масонстве: каждый может думать, что ему нравится об этих символах». Особа такого рода по большей части полагает, что ее простодушие позволяет ей мыслить, но это далеко, очень далеко от глубокого значения символов — значения, которое уводит нас глубоко в сердца и души людей.

Именно это как раз и хотели ввести в Риме в тот период — культ, о значении которого никаких вопросов не задавалось бы, ритуал, к которому не приближались бы с разумом и волей. Другой полюс, неизбежно связанный с этим, — это риторика, лишенная содержания риторика, которая не только пускала пыль в глаза в речах, которая как риторика вошла в законы Юстиниана, а позднее наводнила западный мир так называемым Римским правом. Это Римское право имеет такое же отношение к тому, что должно действовать в душах, приближающихся к развитию души сознательной, как риторика — к теплой, душевной субстанции речи. Холодность, присущая Римскому праву, является причиной того, что мир Римского права относится к теплоте души так же, как риторика относится к тому, что высказывается с душевным теплом и светом — даже если говорится заикающимся языком.

Мои дорогие друзья, тот факт, что ничего из задуманного Августом в этом отношении не пришло к полному осуществлению, является результатом влияния Мистерии Голгофы, притекшим с Востока. Однако точно так же, как последствия учений Академии Гондишапура сохранились в нашей современной науке, так и выявившиеся позже результаты того, к чему стремился Август, были сохранены. Они более не могут прийти к завершению в предполагавшейся форме, так же как Академия Гондишапура не может достичь своей цели. Ведь просто сверхчувственное было изгнано из импульса Академии Гондишапура, и это все еще очевидно в научных направлениях нашего времени. Но ведь сверхчувственное было изгнано из того, к чему стремился Август, — во всяком случае, величественный сверхчувственный элемент, с помощью которого он хотел осуществить истинное возрождение древних религиозных чувств души ощущающей. Сверхчувственное было изгнано, а из того, что осталось — и что во время Мистерии Голгофы основывалось главным образом в Риме, — остался только католицизм, католическая церковь, так как католическая церковь является продолжением, истинным продолжением эпохи Августа. Тот факт, что католическая церковь приняла ту форму, которую она имеет, является результатом того, что она основана не на Мистерии Палестины, не на Мистерии Голгофы. Только дыхание их прошло над ней. И в ее ритуалы вплетены только некоторые нити, происходящие от Мистерии Голгофы; ее формы и церемонии пришли от эпохи души ощущающей.

В основе этого ритуала есть нечто поистине великое, поистине святое, потому что он вносит святость, которая с первобытных времен была вплетена в человечество (все имеет свой великий и могущественный аспект и не должно только развиваться односторонне), но мы должны правильно относиться к этому центральному моменту, к жертве мессы, потому что она является образом величайших Мистерий всех времен, но только тогда, если жизнь внесена в то, что мертво и было предназначено для эпохи души ощущающей. А жизнь должна прийти от всего того, что антропософски ориентированная духовная наука может сказать в наше время в отношении Мистерии Голгофы. Все, что снова в нормальном ходе развития человечества обретено с помощью духовного исследования, можно внести в то, что из намерений Августа законсервировано в католичестве, точно так же, как в то, что — огрубевшее в чувственном — осталось от намерения Академии Гондишапура, нужно внести то, что духовная наука может извлечь из духовных миров. В естествознание должен вступить дух, в таинства, которые человечеству надлежит снова обрести, должен вступить дух.

Веское, важное содержание того, о чем я только что сказал, может быть понято только теми, кто почувствует — а каждый, кто изучал хоть какое-то время духовную науку, может почувствовать, — как сходна наша эпоха в том, что по большей части бессознательно живет в душах, со временем, когда Мистерия Голгофы приближалась к человечеству. Я часто упоминал — и вы найдете это в моей первой драме-мистерии, во «Вратах посвящения», — что как тогда, в надлежащее время, во время Мистерии Голгофы, люди стояли перед этим поворотным пунктом четвертой Послеатлантической эпохи, 333-м годом, так и сегодня мы стоим перед важным поворотным пунктом. Время несколько короче, потому что меняется скорость движения высших духов; мы не можем рассчитывать, что перед нами еще 333 года до поворотного пункта. В течение времени нечто меняется, меняется скорость, с которой движутся далее отдельные Духи Высших Иерархий. Таким образом, теперь, в первой трети 20-го столетия, мы стоим перед приближающимся важным для человечества событием. И все потрясения, все катастрофы — это не что иное, как похожие на землетрясения процессы, предшествующие великому духовному событию 20-го столетия. Это не будет событием в физическом мире, но событием, которое придет к людям как род озарения, которое придет раньше, чем закончится первая треть 20-го века. Его можно назвать, если только слова эти не будут неправильно поняты, новым появлением Христа Иисуса. Но Христос Иисус появится не во внешнем теле, как во время Мистерии Голгофы, а как действующий в человеке, и его будут сверхчувственно ощущать: Он находится в эфирном теле. Те, кто готовит себя к этому, могут постоянно ощущать Его в видении, постоянно получать Его советы; в некотором смысле они смогут войти в непосредственное, личное отношение с Ним. Все то, что предстоит нам, таким образом, сравнимо с тем, что чувствовали римляне перед эпохой Августа как физически реальную Мистерию Голгофы, которая приближалась. Но, мои дорогие друзья, для подобных вещей необходимо иметь истинное чувство. Перед лицом происходивших различных внешних феноменов, которые привели в конце концов к этой ужасной мировой катастрофе, мы можем почувствовать, как тяготение к религиозным ритуалам снова существует в людях. Оно подходило медленно. Только подумайте и рассудите — но прошу вас, с глубоким вниманием, — как в течение более столетия тонкие умы повторно ощущали это побуждение уйти от прозаичной, рациональной рассудочности протестантской религии к ритуалу. Посмотрите, как такие же умы среди писателей-романтиков, которые были в состоянии почувствовать значительность ритуала для души, стремились к католицизму. Они стремились к католицизму, так как не были еще в состоянии достичь просвещения от духовной науки в отношении того, что стремилось священно войти в мир. Такие умы, как Новалис — и именно потому, что особо глубокая духовность возникла в нем в сравнительно юные годы, он являлся специфически характерной личностью, — такие умы, как он, не удовлетворились прозаическим протестантизмом и стремились к формам католицизма, но были, однако, достаточно здоровыми натурами, что оградило их от перехода в католицизм. Такие умы дают выражение того, что должна бы выразить наша эпоха, если бы она была здорова, — стремление снова почувствовать в мире нечто священное, нечто соответствующее ритуалу. Но для них было бесполезно то, что просто вовлекало их в старый культ, как это часто делается теперь, когда появляются невсхожие семена, когда появляются духовные инвалиды, — среди них я, конечно, помещу моего некогда старого друга — Германа Бара. У этих инвалидов душевной жизни мы видим, как они склоняются также и в нынешнюю эпоху к ложно понятному католицизму Германа Бара, Шелера, Бернеса фон Мюнхгаузена. Все эти люди — они очень многочисленны и я знаю многих из них в слабости своей духовной жизни они стремятся к католицизму. Такое состояние души хорошо понятно, оно происходит оттого, что эти люди, будучи не в состоянии сделать усилие к жизни души, к внутренне активной, подлинно, мужественно активной душевной жизни, так как их душевная жизнь стала инвалидом, обращаются к тому, что предлагается им в уже завершенном виде. Это пронизывает все книги Шелера по мифологии, которые очень остроумны, и все мифологические сочинения последнего периода Германа Бара и т.д. Это в некотором смысле инвалидность души. Это очень удобная позиция, которая отказывается требовать от душевных глубин того, что спрашивает время, чтобы в эпоху души сознательной вновь обрести то, что стремится к естествознанию, которое в самой природе зрит нечто сакральное, которое делает всю природу выражением божественно-духовного миропорядка.

В эпоху души сознательной человек может очень скоро развить возможность иметь не просто абстрактное, сухое естествознание, которое превращает всего человека в окаменелость, — естествознание, которое сегодня превозносится как спасение мира, — но науку, которая с благоговейным ощущением всех священных символов, рассеянных по всему миру Божеством, углубляется во все действия, дающие человеку радость, а также и во все, что дано человеку Божеством как испытание. Если человек будет снова в состоянии проводить сакрально свои лабораторные опыты на высшем уровне, сделать из операционного стола алтарь вместо плотницкой мастерской и прилавка мясника, тогда придет время, которое требуется божественной эволюцией для нашей души. Неудивительно поэтому, что в подобное время многое может быть неправильно понято, прежде всего неправильно понято благодаря наследию Академии Гондишапура, внесенным в естествознание, без всякого желания связать его с Мистерией Голгофы. Поэтому оно становится чисто ариманической наукой, отвечает всем ариманическим потребностям человечества, отвечает умонастроению, которое стремится упорядочить мир в соответствии только лишь с внешним. Можно сказать, что то, что является импульсом Мистерии Голгофы, должно восприниматься все вновь и вновь; мы должны горячо принять слова: «Я всегда с вами, вплоть до скончания века» — до того времени, когда все циклы Земли будут завершены. Эти слова нужно понять серьезно. Нужно, если мы хотим связать себя с Мистерией Голгофы, сохранять свежими наши души, чтобы мы могли принимать все новые импульсы, которые циклически, непрерывно притекают из духовного мира — именно время от времени стремятся приблизиться к нашим душам.

И снова верно то, что мы имеем естествознание, не имеющее никакого желания приблизиться к подобным влияниям, науку, просто желающую водворить своих ученых в лаборатории или госпитали, где работа — дело рутины. Так, мы знаем, что продолжаются работы с невидимыми излучениями и никого не беспокоит, что этим освобождается в мире, испытываются вещества вроде аспирина или ацетинал-фенацетина и даются пациентам. Когда прописываются такие вещи одна за другой, говорится только о том, что очевидно физически, — и не находят нужным вызывать деятельность души. Такое умонастроение в основном произошло от импульсов Академии Гондишапура. Ибо если бы люди были проникнуты этими импульсами, то они могли бы сегодня сидеть на задней парте, не имея надобности делать что-нибудь более. Они были бы одарены через благодать всем, над чем иначе они должны были бы работать сами для развития души сознательной. Переведенная в физические термины эта позиция представляет внешнюю науку.

Другое умонастроение — это то, что было влито в мир Римом. Оно живет в самых разнообразных импульсах, происходящих не из Палестины, не от Мистерии Голгофы, но от Рима, и развивающихся в двух направлениях: кадить, чтобы развивать культ, который не требует разума, а лишь души ощущающей, и риторику, которая стремится лишь к формированию слов или к такому формированию человеческих поступков, которое само по себе в своих законах является, в сущности, риторическим. Обе эти стороны сохраняются. Ничто не может помочь обоим, только ясное понимание, что в будущем не может быть науки, лишенной духа; не борясь против науки, мы должны признавать ее ограниченность. Нет необходимости бороться против нее, так как, изучаемая точным, положительным путем, она предлагает великолепные и могущественные дары, и никто не имеет права говорить что-либо против науки, не будучи хорошо знаком с ее плодами. Каждый, кто не знаком с наукой и резко ее критикует, — не прав; только тот, кто верит в нее, достаточно знаком с нею, углубился в нее и сделал ее методы своими, — только такое лицо приобретает право судить ее, отмечать ее границы и показывать, как сама наука может продвигаться вперед к духовному постижению мира.

Люди, враждебно настроенные, выискали среди всего прочего в моих сочинениях то, что я с уважением отзывался о Геккеле и о современном естествознании. С точки зрения духовной науки, которую я занимаю, я никогда не отважился бы высказывать порицающее суждение о естествознании, если бы я прежде не сделал всего для оценки его по достоинству. Ибо на почве позитивной духовной жизни право на негативную критику обретают, лишь если в состоянии указать, что то, против чего борются, достойно признания в пределах, в которых оно приемлемо. Я полагаю, что сумел приобрести полное право возвещать духовное развитие человечества, духовную эволюцию, в которой я показывал то, чему не учат внешние чувства, ибо я показывал также, какое значение для научной жизни имеют дарвинизм и геккелианство.

Можно требовать, чтобы слова, которые высказываются на основе духовной науки, принимались иначе, чем высказанные обычным образом. Поэтому я не хотел бы, чтобы все, что я сегодня высказывал в отношении католицизма или другого современного движения, было понято с точки зрения обычного филистерства и смешано с критикой, выдвигаемой против католицизма и подобных движений тем или иным обществом со свободомыслящими взглядами. Не имелось в виду ничего, кроме того, что было здесь высказано; не имелось в виду ничего, что не могло быть полностью оправдано с точки зрения духовнонаучных исследований. Исследования в области естествознания должны быть углублены так, чтобы постепенно они приводили к духовной жизни. То, что было сохранено от древних времен, что вышло из употребления — до некоторой степени правильно — в ходе человеческой жизни, — все это заново появляется по причинам, которые я упоминал, — потребности человека в священном и потребности его в выразительных формах. Видеть в формах письмена Божества в мире, но понимать эти формы; не говорить в догматических терминах о Люцифере, Аримане и Христе, но иметь перед собой эту тройственность в художественной форме — вот в чем мы нуждаемся.

Из этой мысли выйдет произведение, которое будет центральным творением нашего здания, — вырезанная из дерева группа Христа, Люцифера, Аримана; из этой мысли будет создано в формах, выражающих целое, то, что побудительно заложено в человеческом развитии, — но таким образом, что, глядя на формы, проникаешь в Дух. Созидание таких форм должно быть в основе нашего здания. Никто не имеет права принимать это здание в тривиальном смысле; оно должно быть понято в соответствии с важнейшими целями, возникающими в великих запросах нашего века и с нуждами века, в который вновь возникает, хотя и иным путем, приближение Мистерии Голгофы.

Подобно тому, как в наше время существует, я бы сказал, необходимый момент для того, чтобы снова обрести Христа, обрести Христа на более высоком уровне, существуют также и силы сопротивления Христу. Силы сопротивления Христу были, конечно, и прежде. Мы знаем: то, что намеревалась дать Академия Гондишапура, стремилось к тому, чтобы христианство вообще не появилось. То, что было основано Августом в Риме, стремилось основать, в сущности, нечто такое, что не имеет ничего общего с христианством. Позднее оно сделалось католичеством, ибо христианский импульс коснулся Рима. Преследования христиан при Нероне, гонения Диоклетиана на христиан — все это, что происходило, а также отрицание Римом Аполлония Тианского, все это произошло потому, что в Риме, насколько возможно, противились принятию христианства. Предполагалось совершенно искоренить его — но оно не позволило себя искоренить. Так получилось, что католицизм, приняв от христианства столько, сколько ему подходило, сделался католической церковью, которая и развилась в этом духе, ибо, как только приходит к человечеству новое откровение, ведущее к дальнейшему познанию Мистерии Голгофы, католическая церковь поворачивается не к нему, а от него.

Только подумайте, — мы постоянно должны смотреть в лицо этому факту, — когда Коперник, который сам был каноником собора, а значит, истинным католиком, выдвинул свою теорию, католическая церковь осудила ее как еретическую. До 1827 года ортодоксальным католикам было запрещено принимать теорию Коперника; после этого времени им было разрешено верить в нее. Стало также возможным и для университетского профессора католической философии сказать: безусловно, католическая церковь осудила теорию Коперника и обошлась с Галилеем так, как это произошло. Но далее так думать не следует (так сказал профессор Мюльнер, католический философ, в своей вступительной речи как ректор Венского университета); следует сегодня говорить, что благодаря этим самым открытиям Коперника и Галилея, касающихся тайн внешней Вселенной, чудо Божественного всемогущества сделалось еще более очевидно чудом Божественного всемогущества. Это было сказано, безусловно, христианским путем, но если бы стали его критически судить по прежним стандартам, следовало бы рассматривать это, безусловно, как высказанное не римско-католическим путем. Католической церкви потребовалось достаточно много времени, подчинившись внешнему давлению, признать, что познание Космоса не приносит вреда христианству, но помогает его движению вперед. Сколько времени потребуется католической церкви, чтобы признать результаты духовной науки, — посмотрим и увидим; мы должны смириться с тем, что возможность такого следствия не наступит в нашем теперешнем воплощении. Это одна сторона вопроса, мои дорогие друзья.

Но легко могут возникнуть смешения одного с другим и недоразумения. Путаница и недоразумения, которые могут возникнуть, — это то, что в душах, в подсознании ныне действительно существует тяготение к переживанию таинств. Все человечество стремится ныне именно к более высокой ступени переживания таинств. Отсюда, само собой разумеется, католическая церковь использует это стремление человечества к своей выгоде. И так хочется достигнуть того, чтобы в теперешнем, к сожалению столь глубоко сонном состоянии человечества, люди — если они и не могут изменить положения во многих областях — хотя бы очнулись в отношении важных вещей, которые происходят в связи с тем, что происходит. Конечно, нет надобности спрашивать: «Каким образом я, отдельный человек, изменю это?» — В некоторых случаях необходимо дать действовать времени, в некоторых вещах необходимо, чтобы действовать в правильной взаимосвязи. Нет надобности тотчас же требовать рецептов для всего, но надобно ясное сознание, чтобы уметь наблюдать вещи, с тем, чтобы, если от человека на его месте требуется нечто, он действительно также и узнал, что ему делать. Раньше всего мы должны понять, что большинство современных людей, полагающих, что они делают большую мыслительную работу, на самом деле спят когда только могут; они спят, когда они могут завоевать — хотя это очень трудно — истинное познание импульсов, действующих в человеческой эволюции. Но другие бодрствуют! И эти силы пользуются любой возможностью, любым каналом, с целью задержать развитие человеческой жизни для соответствия требованиям души сознательной и дать ей развиваться только в соответствии со своими собственными целями. Если бы только люди могли пробудиться к тому, что решается в этом направлении, если бы они только могли понять вещи, которые находятся совсем близко и судятся совсем с другой точки зрения, это могло бы иметь огромное значение для решения тех вопросов, которые возникают из хаоса современности и должны быть решены в ближайшем будущем. Поэтому признание тех фактов, о которых мы говорили вчера и сегодня, имеет очень большое значение. Мы не должны судить современный мир в соответствии с абстрактными принципами, так как тогда мы впадем в еще большую дремоту; мы должны ставить своей целью суждение с действительным знанием. Потому что то, что должно произойти в ближайшие годы, может быть принесено только теми, кто извлекает свои принципы, импульсы к действию из духовного познания мировой эволюции. И я должен сказать: нельзя, с одной стороны, позволить использовать здоровое, неподдельное, отрадное, живительное тяготение людских душ к таинствам для обновления старых культов. Его используют не для постижения Мистерии Голгофы, а для продолжения бездуховного символизма Рима, какой был введен во времена Августа и снова выдвигается теперь Римом ради удовлетворения его интересов. Это одна сторона того, как можно подвергнуть человеческие души неверному пониманию, неверному пониманию области таинств, неверному пониманию культа, а также неверному пониманию в отношении риторики, в отношении жизни в понятиях, в словах, которые формулируют и которые поистине не проистекают из тех усилий, какие прилагал Демосфен в Греции, который набирал камешки в рот, поскольку был заикой, но стремился, тем не менее, передать грекам теплое и полное любви содержание своей души, — они проистекают из красноречия, которое люди с увлечением принимают, если они не могут полностью пробудиться в импульсах развития человечества.

Другая сторона идет от тех, кто клянется непродуманной наукой, кто отказывается принимать духовное, кто расценивает науку только как технологию, отбрасывая все, что может быть открыто в отношении духовного содержания мира через великие и могущественные феномены природы. Я однажды сказал, и это поистине было сказано не риторически, но из глубокого знания души: «До тех пор, пока наша физика, наша механика, вся внешняя наука не будет проникнута импульсом Христа, наука не достигнет своей цели». Не только история должна говорить о Мистерии Голгофы; люди также должны понять, что со времени Мистерии Голгофы природные феномены должны наблюдаться таким путем, чтобы было известно, что Христос на Земле, в то время как ранее Он на Земле не был. Истинно христианская наука не будет искать атомы и их законы, ни сохранение энергии и материи; она будет искать откровение Христа во всех феноменах природы и тем откроет людям их священный характер.

Из созерцания природы в этом свете выйдут чувства морали, социальные, религиозные и политические принципы в человеческой жизни, которые в действительности ответят на все запросы человеческой жизни. Если мы впитываем божественный элемент из природы, если мы впитываем силу Христа из познаний природы, тогда мы внесем в правила поведения, устанавливаемые для человечества, и во все, что должно стать примером, заботясь ли о бедных или в другой области социального служения, — мы внесем христологию во все наши труды. Если мы не можем смотреть на окружающую нас природу как проникнутую Христом, если мы не способны открыть деятельность Христа во всем, что живет в человеческих поступках, даже в воздержании от поступков, тогда мы не будем в состоянии удовлетворять требованиям нашего времени и нашей моральной, социальной или политической жизни. Тогда бы мы остались, с одной стороны, при неуклюжем естествознании, которое является не чем иным, как непониманием сверхчувственного, или бы остались при голой риторике, которая является завещанием римского духа, призраком римского духа. И, говоря о давно понятых таинствах (von dem missverstaneden Sakramentalisands) и культе, необходимо, с одной стороны, указывать на Рим, причем на теперешний Рим, на тот Рим, который сделался великим особенно благодаря умному папе — Льву XIII, а затем нужно также найти название тому, что указывает на ту самую пустую бессодержательность риторики, которую человек, действительно проникнутый антропософским постижением духовной жизни, должен сегодня распознать, — мы часто указывали на эту риторику. Теперь я должен остановиться на злободневных вопросах; я ведь делаю это обычно, лишь когда остальное по времени уже исчерпано.

Где мы находим ту риторику, которая, подобно римской проповеднической риторике иезуитства, противостоит одряхлевшему культу? Где найдем мы риторику, которая противостоит современной науке, которая жаждет духовности, риторику, которая угрожает своим современникам, потому что в своем сонном состоянии они поглощают нечто, что по внешним причинам, возможно, необходимо им? Должны ли люди, которые понимают эти вещи, оставаться внутренне поодаль, совершенно поодаль, от того, что распространяется по миру как чистая риторика? Это вильсонизм! Вудро Вильсон — вот имя, которое должно оставить след в этой жизни риторики, в связывании слов без содержания. Назовите это Лигой Наций, назовите это как хотите, все равно это барахтанье в чистой риторике. И это нечто, что человечество не должно проспать. Люди должны быть побуждены тем или иным путем быть пробуждены тем, что я здесь подчеркиваю, — этот вильсонизм очень существенно противостоит истинному прогрессу человечества, и это может быть распознано в самой природе его риторики — идола на глиняных ногах.

Эти вещи, мои дорогие друзья, не могут быть выражены несколькими буржуазными, филистерскими идеями. То, что угрожает нашему времени с указанного направления и на что следует трезво смотреть, разбирая современные события, должно быть понято во всей его значительности. Мы не должны позволить миру быть вильсонизированным, потому что все спят. Пусть будут последователи Вильсона в Америке, в Европе или где-либо еще, но должны быть и люди, знающие о глубоком родстве, существующем между иезуитизмом с одной стороны и вильсонианством — с другой. Эти люди должны перерасти филистерство нашего времени, они не должны формировать свое суждение на основе того, что приносит день, или даже годы, они должны уметь формировать свое суждение на основе того, что таят столетия и что столетия открывают нам, если мы в состоянии действительно и истинно, с самой внутренней, активной силой души взирать на тот холм, на котором стоял Крест Голгофы, символ всего того, что как откровение древних тайн влилось в человечество, но что всегда будет молодым и будет нести людям новые откровения, если люди не будут глухи к этим откровениям, если они не дадут Риму окутать себя, если они не дадут окутать себя ослепляющей риторике, к которой они нынче столь склонны.


Распечатать Распечатать    Переслать Переслать    В избранное В избранное

Другие публикации
  • Первая лекция (Дорнах, 4 октября 1918 года).
  • Вторая лекция (Дорнах, 5 октября 1918 года).
  • Третья лекция (Дорнах, 6 октября 1918 года).
  • Четвёртая лекция (Дорнах, 11 октября 1918 года).
  • Пятая лекция (Дорнах, 12 октября 1918 года).
    Вернуться назад


  •  Ваше мнение
    Ваше отношение к Антропософии?
    Антропософ, член Общества
    Антропософ, вне Общества
    Не антропософ, отношусь хорошо
    Просто интересуюсь
    Интересовался, но это не для меня
    Случайно попал на этот сайт



    Всего голосов: 4625
    Результат опроса